Страница 8 из 8
– Не сумела я, – беззвучно шептала Ольга, и слезы медленно катились по ее бледным щекам. – Растранжирила твое наследство, мама… пустила по ветру.
Сначала казалось: вот оно, обещанное блаженство – или греховная услада, – само в руки упало, как звезда с неба. Ан нет, не сбылись пылкие мечты, обманули золотые сны, полные любовного дурмана. Поманили, увлекли да и бросили. Налетел безжалостный ледяной ветер, сорвал душистый цвет с яблоневого сада, сбил нежные лепестки на сырую землю, а люди втоптали их в грязь…
– Любовь! Бессмысленная вещь… – сказал ей Фэд на прощанье. – Что ж ты так убиваешься, Оля? Я думал, мы для радости сошлись, с радостью и разойдемся, с благодарностью за доставленное друг другу удовольствие. А ты рыдаешь, как на похоронах! Ты что, хотела меня женить на себе? Ну, прости, не знал. Я бы заранее предупредил, что вольные птицы гнезд не вьют. Разве я обещал тебе что-нибудь?
– Не обещал…
– Тогда вытри слезы и улыбнись!
Как она смогла тогда, корчась от невыносимой муки, выдавить фальшивую, горькую улыбку? Как у нее хватило выдержки не завыть страшно, во весь голос, смертельно раненной волчицей не броситься на него, не загрызть? Ах, как бы она свела свои челюсти на его теплой, гладко выбритой шее, как бы опьянела от его крови! Так же, как пьянела, теряла рассудок от его жарких поцелуев, от его страстного шепота…
Первые пять лет после разлуки с Фэдом прошли для Ольги сплошной чередой темных, унылых дней, похожих, как две капли мутной воды, однообразных, как тюремные будни. Словно в черном глухом мешке оказалась она – без света, без воздуха, где все теряет силу: и трагедия, и драма, и отвратительный фарс, и глумливый водевиль. Все мешается с тяжкой, дикой душевной болью – до надрыва, до роковой черты, и эта боль все краски делает серыми, заслоняет собой все события, стирает их из памяти, беспощадной кистью проходится по полотну жизни, оставляя после себя безликие разводы, сплошную мрачную пелену. На такую «картину» и смотреть-то не хочется – от нее в дрожь бросает, в холодный пот.
Это была агония, которая, однако, не закончилась смертью. Видно, не такой срок отмерил Ольге высший судья. Удержалась она от последнего шага, устояла на обрыве. Мысли о самоубийстве преследовали ее неотступно, особенно по ночам – наваливались, перехватывали горло, оседали на сердце черной тоской. Жизнь потеряла желанную прелесть, перестала быть нужной и сулила только страдания. Зачем же продолжать влачить существование без надежды, без будущего? Да, Фэд был прав, любовь сама по себе оказалась бессмысленной. Но она придавала смысл всему, к чему прикасалась. Ее волшебная сила превращала камни в алмазы, а огни ночных улиц – в звездные россыпи. Ее крылья простирались в такую высь, что дух захватывало, и внезапное, стремительное падение на грешную землю сделало Ольгу калекой. Не тело она повредила, нет, – разлетелся в прах ее замок из золотого песка, ее хрустальный мир, где она встретила красивого и нежного принца, который обернулся вдруг чудовищем. Золушке было легче! Когда часы били полночь, ее шикарная карета превращалась в тыкву, а платье из кружев и атласа – в грязные, измазанные сажей лохмотья. Но не исчезал, не становился чужим и равнодушным ее возлюбленный, не отвергал ее чувств, не отворачивал надменного лица.
Что не позволило Ольге уйти из постылого бытия? Она не понимала. Подсознательно притягивая гибель, она отталкивала от себя счастье, не использовала предоставляемые жизнью возможности, не искала выхода из тупика, и этим беспросветным унынием, этим отречением от мирских радостей навлекла на себя теперь уже физический удар. Ту самую злополучную аварию. И опять не наступило милосердное облегчение смерти – видно, не все, предначертанное рукой судьбы, еще сбылось.
– Не всю чашу слез и горя ты испила, Оленька, – шептала она, мечась в жару на больничной койке. – Не осушила ее до дна…
До той страшной поездки в маршрутном такси она бросалась из одной крайности в другую – уходила из дома, ища успокоения у природы, селилась в заброшенных деревнях, в лесных сторожках, в безлюдье. Делала черную работу, изнуряя себя, питалась хлебом и водой, картошкой, грибами и ягодами. Иногда казалось – от усталости, от телесного истощения – сознание заволакивает спасительное забытье. Но стоило взгляду упасть на тонкий лесной колокольчик, на тихий пруд, заросший кувшинками, вдохнуть медвяный аромат таволги, услышать невольно соловьиную трель или теньканье синиц, увидеть молодой месяц на ясном небе, как снова просыпалась сердечная тоска, сладко и мучительно ныло в груди, и начинала кровоточить, болеть незажившая рана, напоминая о себе приступами острого отчаяния и горчайших сожалений, которые не давали ни уснуть, ни каким-либо другим способом отвлечься от прошлого.
Особенно тяжелыми ночами Ольга выходила из деревенского дома, садилась на землю и часами смотрела в черную пустоту неба, взывая о помощи к кому-то неведомому, который таился за этой бездонной тьмой, за этими мерцающими звездами, за этим непостижимым безмолвием. Но молчание небес не могло утешить ее.
Есть люди, любящие вскользь, поверхностно, не опускаясь в бездну собственных чувств, они легко принимают разлуку, пускаются на поиски новых приключений, легко меняют партнеров. Есть люди, которые любят самоотверженно и преданно, отрекаясь от собственных желаний во имя предмета своей страсти, готовые многое положить на сей священный алтарь.
Есть такие люди, как Ольга, им всего и всегда мало, они стремятся в недостижимые дали, тоскуют о любви необыкновенной, всепоглощающей, которая сжигает их, как жадное, голодное пламя пожирает сухой хворост, оставляя после себя лишь невесомый, летучий пепел. Этот живой костер красив и опасен: жарко горя, он образовывает выжженное пространство, где нет места ни цветку, ни травинке.
Однажды в полуразрушенный деревянный дом, где обитала Ольга, забрела блаженная странница, высохшая, седая как лунь старуха в драной одежонке, в пыльных сапогах, с холщовой сумой на плече, с посохом.
– Можно мне переночевать у тебя? – спросила она кротко. – Притомилась я.
– Ночуйте, – равнодушно кивнула Ольга. – Места хватит.
Странница направлялась в расположенный неподалеку монастырь, грехи замаливать.
– Мне пора в иную дорогу собираться, – кряхтя, поделилась она с Ольгой своими замыслами. – Хочу душу облегчить. С грузом-то идтить туда негоже.
– Куда «туда»?
Старушенция подняла на молодую женщину выцветшие глаза, покачала головой.
– В царствие небесное… – махнула неопределенно костлявой рукой. – Где ждут нас Господь со святыми ангелами. Они велят земное на земле оставить!
– Это что же именно? – не сразу сообразила Ольга.
– Злобу, зависть, ревность, горе горькое да соленые слезы. Вот ты погляди на себя-то, девка, – какая лихоманка изнутри тебя точить? Какая бяда сушить? Истаешь, как свечка у образов. Надо покаяться, спасения попросить. Бог милостив, простить!
Всю ночь Ольга не сомкнула глаз, слушая старухины байки про монастырское житье-бытье, и к утру решилась идти вместе с ней. А вдруг и правда избавят ее от непосильных страданий молитвы святых затворниц?
Монастырский двор поразил Ольгу запустением, а храм и несколько келий, в которых ютились монахини, – убогостью. Пищу готовили на большой холодной кухне с закопченным потолком, в русской печи, еда была самая простая: овощи, кислый хлеб, постные щи. В коровнике мычала пара тощих коров, в курятнике возились куры.
Лица монахинь, землистые и одутловатые, наводили на Ольгу суеверный страх. Ей казалось, что и она станет такой же, наполовину мертвой.
«А разве я еще существую? – спросила она себя. – Разве я не отказалась от всего, что привязывало меня к жизни?»
Эта мысль побудила ее остаться. К суровому быту она уже привыкла, надеялась приспособиться и к здешнему укладу: работа, молитвы, опять работа.
За столом, во дворе или в храме монахини старались не встречаться с Ольгой взглядами – поспешно отворачивались или низко наклоняли голову. Странница же чувствовала себя среди них, как рыба в воде.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.