Маринисты

– Одного счастья на всех не бывает, девочка моя. У каждого свое счастье. Например для меня – это ты, моя работа и море. А кто-то любит совершенно другую женщину, совершенно другую работу и вовсе не любит море.

– Море не любить невозможно. Море любят все.

В этом она, пожалуй, была права. Я тоже не мог даже представить, как можно не любить море. И я не мог представить, как можно было не любить Марину. И тем не менее это была правда. Кроме меня в поселке ее никто не любил. Как не любят то, что внезапно вторгается в привычный мир, рушит в нем устоявшиеся традиции, законы, посягает на привычки и манеру поведения. Так не любили Марину. И я это сперва не знал. И не мог даже предположить. Она ничего не рассказывала о себе, о своем прошлом. И только теперь я понимаю, что это так не свойственно женщине. А расспрашивать ее у меня было мало времени. Я вполне довольствовался тем, что она рядом. Что я, едва проснувшись, мог бесконечно долго смотреть на любимое лицо, мог прикасаться к ее коже, всегда пахнущей морем. Я довольствовался тем, что она безоглядно дарила мне любовь, которую больше не суждено мне узнать, во всяком случае, на этой земле. Иногда она мне казалась невинным ребенком, иногда – взрослой опытной женщиной. Иногда она мне казалась воплощением романтизма, легкости, невесомости. Иногда она давила мне холодом, замкнутостью и мраком. Иногда ее лицо казалось открытым, добродушным, даже наивным. Иногда в ее раскосых глазах мелькали хитрые злобные огоньки. В общем, кроме имени, я ничего о ней не знал. И никогда не стремился к этому, возможно, подсознательно боясь правды. Я принимал в ней все – и резкие смены настроения, и запутанность мыслей. В ней было очень много женщин. И казалось. Бог потрудился создать ее именно такой, как самое яркое воплощение женского начала. И поэтому я, как мужчина, мог ей простить многое. И череда ее внезапных желаний только усиливала мою страсть. И я боялся эту страсть загасить лишними разговорами. И только теперь понял, что совершил непростительную ошибку.

И я не понимал, как можно ее не любить, казалось, весь мир должен был восхищаться ее женственностью и ее естественностью. У нее не было ни шикарных нарядов, от которых я порядком устал в городе, в окружении своих блестящих подруг. Она не делала аккуратные прически, от которых порядком тошнило меня. Она никогда не пахла лаком для ногтей и дорогими духами. Ее кожа пахла только морем. Она знала меру и аккуратности, и небрежности. Меру, которая шла от природы. И она противостояла цивилизованному миру своей вызывающей непокорностью. Своей вызывающей естественностью. И только за это я мог ее полюбить. Но кто, кроме меня, мог ее полюбить за это?

Впервые эту откровенную неприязнь к Марине я заметил спустя месяц после нашего знакомства. Тогда, еще полностью не зная ее, я решил сделать ей подарок.

– Марина, – сказал я, положив руку на ее острое колено. – Отгадай, куда мы сейчас идем?

– На море! – воскликнула она, не подозревая, что можно идти еще куда-то.

Я отрицательно покачал головой.

– Сегодня мы совершим прогулку по деревне. Ты так далеко живешь от нее, что мне начинает казаться, что ты пренебрегаешь своей маленькой родиной.

Она погрустнела. Но почему-то не сопротивлялась.

Мы шли по поселку, улыбаясь друг другу, мы громко хохотали и иногда целовались.

Когда мы зашли в магазин, продавщица сразу же недоверчиво оглядела меня с ног до головы. И нахмурилась.

– Самое лучшее платье – для самой лучшей женщины, – с гордостью выкрикнул я.

Продавщица ехидно хмыкнула и пробубнила.

– Товара нет.

Марина, почти бегом, направилась к выходу. Но я ее задержал и силой подвел к прилавку.

– А это не товар, по вашему, – и я кивнул на витрину.

– Весь товар продан, – коротко отрезала она и отвернулась, не изъявляя никакого желания продолжать разговор.

Мы вышли на улицу. И только теперь я ощутил пустоту. Словно все кругом вымерло. Словно мы попали в мертвое место. Маленькие домики давили на нас со всех сторон. И я почувствовал, что из каждого окна за нами наблюдают. Я почувствовал эти недоброжелательные взгляды, этот ехидный шепот. Казалось, весь поселок был против нас Весь поселок притаился за занавесками в злобном молчании.

Из какого-то окна в нас полетело огромное спелое яблоко. Оно вот-вот могло угодить Марине в голову. Но моя реакция мгновенно сработала. Я успел его перехватить. Оглянулся. И поклонился всему поселку.

– Спасибо, – и хрустнул яблоком на всю улицу. – Очень вкусно! Хочешь? – и я протянул его Марине.

Она с жадностью впилась в него зубами. И сок медленно стекал по ее острому подбородку.

– Вежливые у нас жители, Марина.

Она опустила взгляд.

– Давай уйдем, Тим.

Но уходить мне никак не хотелось. Меня охватил спортивный азарт. И я вызывающе уселся на скамейку под пышной ивой. И указал Марине на место рядом.

– Тим, ну пожалуйста, давай уйдем, – чуть не плача сказала она.

Но мое упрямство было невозможно осилить даже слезами.

– Хорошо, тогда уйду я, – она стрельнула в меня злобным взглядом. И быстро пошла прочь. Я ее не задерживал. Я с интересом разглядывал маленькие окошки в домах, из которых по-прежнему в меня метали молнии. И из хат по-прежнему никто не высовывал носа. И я не выдержал и постучал в самое, на мой взгляд, любопытное окно. От окна сразу же отпрянули.

– Извините! – громко выкрикнул я. – Можно вас на минутку!

Но мне не ответили. И любопытство все сильнее и сильнее разжигало меня. И я решил стучать во все окна. До конца, по очереди. Пока не добьюсь наконец успеха. Вдруг я услышал позади какой-то шорох в кустах. Я резко оглянулся. Но никого кругом не было. Только слегка шелохнулся жасмин. Это уже становилось забавным. Я спрятался за угол дома. И вдруг увидел, как какой-то толстый неуклюжий парень на цыпочках приближался ко мне, меня не замечая. Я подпустил его поближе. И схватил за руку. И со всей силы сжал ее. До боли. Ему, действительно, стало больно. Он поморщился, но не вскрикнул. А я невольно расхохотался, разглядывая его смешное до уродства лицо, его длиннющий толстый нос, его толстую шею, огромные уши и крупные губы. Он был необыкновенно смешон и необыкновенно похож на слона.

– Зачем ты следил за мной?

Слон продолжал молчать. И я вновь схватил его за руку и со всей силы скрутил ее за спину.

Он морщился, тяжело дышал, но по-прежнему молчал.

– Сейчас ты ответишь мне, зачем следил за мной.

Слон отрицательно покачал головой и промычал что-то нечленораздельное. Я нахмурился и наконец отпустил его руку. А он отчаянно начал жестикулировать и показывать на какой-то дом.

– Ты что, немой? – наконец догадался я.

Слон радостно закивал головой. И вновь стал меня куда-то тащить. Я решил повиноваться. И конце концов мне ничего другого не оставалось. Мы приблизились к аккуратному, выкрашенному белой краской дому, утопающему в пышных кустах сирени. И я не успел позвонить, как дверь тут же открыли. И на пороге появился маленький худощавый человечек в круглых очках. Он широко улыбнулся и легким жестом руки пригласил войти в дом.

– Вы – художник! – торжественно произнес он. – Что ж, прекрасно! Я наслышан про вас.

А я облегченно вздохнул. Наконец-то в поселке нашелся хотя бы один разговорчивый человек. Он удобно разместился в мягком кресле и укутал ноги клетчатым пледом. И предложил мне сигарету. Я охотно закурил, усаживаясь напротив него. Слон по-прежнему мялся в дверях, переводя свой взгляд с хозяина на меня.

– Ну, проходи же, Слон! – добродушно сказал собеседник. – Что ты все время, как сторожевой пес. У меня, поверь, сторожить нечего.

Слон робко прошел в угол комнаты и осторожно присел на край стула.

– Вас привел Слон? – начал человечек разговор.

Я усмехнулся.

– Странно… Слон. Я сразу же его так окрестил про себя, не имея понятия про его прозвище.

– Ничего удивительного. Человеческие мысли, как правило, направлены в одном направлении – в частности, в визуальном представлении действительности. А визуальное представление – это ничто иное как факт. Здесь много фантазии не требуется. Его сразу же так нарекли и как интеллектуалы, так и самые забитые жители деревни. Вот так, молодой человек, – мой собеседник встал, приблизился к старомодному буфету и достал две рюмки и бутылку. – За знакомство? – предложил он мне.