Страница 12 из 140
Юра улыбнулся.
– Брат намного старше меня, как я мог на него влиять?
Малькова просмотрела бумаги на столе, достала нужную.
– Главхимпром затребовал вас на хозяйственно-юридическую работу. Чем это вызвано?
– До института я работал на химическом заводе, им нужен юрист. Связи с заводом я не терял, вот они и запросили.
Малькова нахмурилась.
– Все хотят остаться в Москве. А кто будет работать на периферии? В органах суда и прокуратуры?
Медленно, обдумывая каждое слово, Юра сказал:
– Для работы в органах суда и прокуратуры нужно доверие, нужна безупречная репутация. Когда брат – заключенный, этого доверия может не быть.
– Для работы в органах суда и прокуратуры надо быть прежде всего настоящим советским человеком, – наставительно произнесла Малькова. – Разве история с братом этому мешает?
– Но вы сами спросили: почему я упустил брата? Кроме того, я думаю, что и в промышленности нужны грамотные юристы.
Вставая, Малькова сказала:
– Я доложу ваше дело начальнику главка, а потом комиссия по распределению все решит.
Юра тоже встал.
– Я готов работать там, куда меня пошлют.
– Еще бы, – усмехнулась Малькова, – вы получали стипендию, ее надо отработать.
– Безусловно, я хочу остаться в Москве, – внушительно сказал Шарок, – здесь мои отец и мать, люди пожилые, больные, а я, по существу, единственный сын. Но это, – он показал на бумагу, лежащую на столе, – инициатива завода. Им нужен юрист, знающий химическое производство.
– У всех, кто хочет остаться в Москве, находятся веские доводы, – сказала Малькова, – и у всех вот такие солидные запросы. – Она помолчала, потом неожиданно добавила: – А вот партийная организация института рекомендует вас на другую работу. Между прочим, тоже в Москве.
– Мне об этом ничего не известно… А где именно?
Она уклончиво ответила:
– Есть вакансии… В прокуратуре, например. Но вы ведь предпочитаете завод?
– Да, я предпочитаю завод. Там я работал, вырос, оттуда меня послали учиться. Заводу я обязан очень многим.
Достоинство, с которым Юра это произнес, смягчило Малькову.
– Мы учтем и ваше желание, и запрос Главхимпрома. В общем, комиссия вынесет свое решение.
От такой бабы зависит его судьба! Сама небось только явилась из какого-нибудь Орехова-Зуева, а его, коренного москвича, готова заслать, куда Макар телят не гонял. Правильно говорит отец: «Понаехала в Москву деревня, куда, спрашивается, городским деваться?» Еще подначивает: вас рекомендуют для работы в Москве, в прокуратуре. Врет, наверно… А может, и не врет… У него жилплощадь в Москве, а это они учитывают…
Даже если его действительно рекомендовали, то это еще не значит, что его возьмут. Спросят: почему брат – уголовник? В настоящей рабочей, пролетарской семье не должно быть уголовников! Значит, семья не та, с червоточинкой семья-то. Разве нет других, проверенных, своих?!
Созданный его мальчишеским воображением романтический образ независимого адвоката потускнел со временем. Практика в судах показала обратную сторону медали. Он видел знаменитых адвокатов не только в их блистательных выступлениях, но и в суетне, грызне, погоне за гонораром, видел, как заискивают они перед секретаршами в суде, как за пятерку вдалбливают в юридических консультациях советы бестолковым старухам, знал цену их роскошным домашним кабинетам, после ухода клиентов превращаемым в столовые и спальни. И все же только эта жизнь его привлекала.
Но странное дело! Мысль, что в инстанциях откажутся от него, задевала: им опять пренебрегут. Своим уготованы высокие должности, а он, послушный исполнитель, будет выполнять черную работу. В лучшем случае ему бросят подачку, отпустят на завод, в юрисконсулы, как презрительно выразился Будягин.
О вызове в наркомат Шарок никому не рассказал. Но от Лены не ускользнула его обеспокоенность.
Они сидели в театре, сумели наконец попасть на «Негра».
– Чем ты озабочен?
Она смотрела на него своим глубоким, любящим взглядом.
Он улыбнулся, скосил глаза на соседей: не мешай.
Дома, лежа на его руке, она снова спросила, что его тревожит. Он ответил, что ничего особенного, просто осложняется отзыв его на завод.
– Если хочешь, я поговорю с папой, – предложила Лена.
– Иван Григорьевич сделал все, что мог.
Она не настаивала, понимала, что отец не сделает больше того, что сделал.
– Вчера к нам приходил Саша, жалко его, – сказала Лена.
– А что такое?
– Ты разве не знаешь? Его исключили из комсомола и института.
Он приподнялся на локте.
– Первый раз слышу.
– Ты не видел его?
– Давно не видел.
Юра говорил неправду, видел Сашу совсем недавно, но тот ничего ему не сказал. И Юра не хотел говорить этого Лене.
– Из-за этой истории, из-за преподавателя по учету.
– Да. И потом из-за стенгазеты.
– А что он написал в стенгазете?
– Стихи какие-то.
– Разве он пишет стихи?
– Написал или поместил чьи-то. Он торопился, толком ничего не рассказал и ушел. Жалко его очень.
Саша Панкратов исключен! Так верил человек, а его тряханули! Активист, твердокаменный, несгибаемый – теперь и он загремел. Даже Будягин не помог. Дядя, Рязанов, знаменитый человек! Страшновато. Уж если Сашку…
Кто же поможет ему, Шароку, если с ним что-нибудь случится? Отец – портной? Брат – уголовник? Он не лезет во все дырки, как Сашка, и все же… Зря он отказался от прокуратуры, там бы его никто не тронул, там бы он сам тронул кого угодно, уж у него бы никто не вывернулся…
На другой день Юра в воротах столкнулся с Сашей.
– Привет!
– Здравствуй!
– Я слыхал, у тебя неприятности в институте?
– От кого слыхал?
– Видел Лену.
– Все уладилось, – хмуро ответил Саша.
– Да? Ну, прекрасно. – Шарок не скрывал усмешки. – Быстро тебе удалось восстановиться.
– Удалось. Бывай!
6
«Все уладилось». Так же, как Юре, Саша отвечал всем, не хотел, чтобы хоть какие-то слухи дошли до мамы.
Приказ Глинской вывесили на следующий день после заседания бюро. Саша, как «организатор антипартийных выступлений», исключался из института, Руночкину, Полужан и Поздняковой объявляли выговоры, Ковалеву ставилось на вид.
Закрутилась машина, искали документы, готовили справки. Лозгачев, уже назначенный вместо Янсона деканом, быстро и даже предупредительно оформил Сашину зачетную книжку, его гладкое лицо как бы говорило: лично я против тебя ничего не имею, так сложились обстоятельства, но, если тебя восстановят, буду искренне рад.
В группе Саша попрощался со всеми, только Ковалеву не подал руки.
– С гадами не знаюсь.
Руночкин подтвердил, что Ковалев действительно гад и все вообще гады. Он никого не боялся, маленький кособокий Руночкин.
Прозвенел звонок. Коридор опустел. До Саши уже никому не было дела. Документы получены, остается поставить печать и уйти.
Криворучко еще работал заместителем директора по хозяйственной части. Прикладывая печать, он вполголоса сказал:
– Стандартные справки на декабрь отправлены в карточное бюро.
– Спасибо, – ответил Саша. Справки отправляются позже, просто Криворучко хочет выдать ему продуктовые карточки. А мог бы и не выдать.
Теперь до конца декабря мама ни о чем не догадается. А к тому времени его восстановят.
Из одного учреждения в другое, томительное ожидание приема, тягостные объяснения, недоверчивые лица, неискренние обещания разобраться. Разбираться никто не хотел – отменить исключение значило взять на себя ответственность, кому это надо!
В райкоме его делом занималась некая Зайцева, миловидная молодая женщина. Саша знал, что она хорошо играет в баскетбол, хотя и невысока ростом. Она выслушала Сашу, задала несколько вопросов, показавшихся Саше малозначительными, они касались почему-то Криворучко, посоветовала раздобыть характеристику с завода, на котором он раньше работал, предупредила, что дело будет разбираться на заседании бюро райкома партии и комсомола.