Страница 48 из 59
Порой бывает, что несказанное и есть само по себе признание. Я был уверен, что Ромеро все еще в Новом Орлеане, потому что на протяжении разговора слышал в трубке звонок трамвая. Значит, кто-то укрывает его или помогает ему — ведь теперь он не может ни сутенерствовать, ни приторговывать наркотиками. Я сходил в полицейский участок Первого округа и расспросил парочку парней из полиции нравов. Они рассказали, что сами пытались разыскать каких-нибудь родственников Ромеро, чтобы выйти на него, однако никого не нашли. Его папаша работал на фруктовых плантациях где-то во Флориде да там и сгинул, мать кончила свои дни в мандевильской психушке. Ни братьев, ни сестер у него не было.
— Ну хоть подружки-то у него были?
— Кроме шлюх — только собственные пальцы. Когда днем я возвращался в Нью-Иберия, пошел дождь. Кое-где сквозь тучи пробивалось солнце, и его лучи играли на гладкой поверхности воды.
У моста Бро я свернул к Хендерсоновой дамбе. Припарковав грузовичок, я ступил ногами на пышный ковер из лютиков и колокольчиков. В густой траве кишели здоровенные черно-желтые кузнечики с блестящими, точно лакированными спинками. Помнится, мы с братом ловили их, нанизывали на крючки сети и растягивали ее на ночь между двумя заброшенными нефтяными вышками. На этих кузнечиков здорово шла рыба, и наутро нам вдвоем с трудом удавалось вытащить улов на берег.
Снова я стал уставать от полицейской службы. Это как латинская пословица про то, что капля камень точит. С этой мыслью я оставил Алафэр на попечение Батиста и пригласил Робин на скачки в Лафайете. Угостившись креветками и бифштексом, мы отправились к своим местам на трибунах — мы сидели неподалеку от финишной прямой. Был чудный вечер, вдоль южного горизонта то и дело сверкали зарницы; дерн ипподрома, все еще сыроватый от вчерашнего дождя, аккуратно разровняли, а на крюках дуговых ламп над нашими головами застыли капельки росы. На Робин был белый хлопчатый сарафан с рисунком из пурпурных и зеленых лилий; ее загорелая шея и плечи дышали прохладой и нежностью. Она никогда прежде не бывала на скачках, и в первых трех заездах я предоставил ей самой выбрать лошадь, на которую мы будем ставить. В первом заезде мы поставили на лошадь, у которой на ногах были белые «носочки», во втором Робин понравилась пурпурная шелковая рубаха жокея, а в третьем она заявила, что у наездника лицо «точь-в-точь маленькое сердечко». Все лошади заняли призовые места, правда, ни одна не выиграла, но все равно Робин получила огромное удовольствие. Всякий раз, когда лошади с топотом проносились мимо нас и пересекали финиш, из-под копыт летели комья земли, жокеи подхлестывали скакунов арапником, Робин вскакивала с места, крепко сжав мои руки, а ее грудь вздымалась; все ее существо кипело от радостного волнения. В тот вечер мы выиграли целых сто семьдесят восемь долларов. По дороге домой мы свернули на рынок, где у позднего торговца купили Батисту и его жене корзину для фруктов и бутылку настойки. Когда я свернул с грунтовой дороги, ведущей к заливу на востоке от Нью-Иберия, она уже уснула, положив головку мне на плечо: ее ладонь мирно покоилась на моей груди, губы были приоткрыты, точно она собиралась прошептать мне на ушко немудреные девичьи секреты.
Раз найти живых мне не удается, решил я, посмотрим, что скажут мертвые. На следующее утро мы с Сесилом отправились в те самые «Джунгли» с надеждой узнать, как Китс был связан с Ромеро. В ярких лучах солнца стоянка, посыпанная белым глинистым сланцем, и само здание, разрисованное кокосовыми пальмами и с красной лакированной дверью, неприятно резали глаза. Внутри, однако, было темно, как в могиле, и только над барной стойкой горел приглушенный свет. Воняло средством от насекомых, которое из пластиковой ванночки разливал по углам парень в комбинезоне. За стойкой две женщины неопределенного возраста курили и пили «Кровавую Мэри». Вид у них был усталый и похмельный. Мускулистый бармен засовывал в холодильник бутылки пива. Волосы его были крашены под платину, а загорелые руки — чистая бронза. На нем был мерцающий цветастый жилет на голое тело. Несчастная обезьянка все так же сидела в своей загаженной газетными обрывками и ореховыми скорлупками клетке.
Я показал женщинам свой жетон и спросил, когда они видели Эдди в последний раз. Взгляд их мгновенно стал пустым и невыразительным, они только и знали, что стряхивать пепел со своих сигарет, безжизненные и безучастные, как картонные силуэты.
А когда они в последний раз видели Виктора Ромеро?
Те же пустые глаза и дымящиеся сигареты.
— Похороны ведь были сегодня утром. Как все прошло?
— Его вроде кремировали и пепел положили в эту... как ее... вазу, что ли? Я проспала и поэтому не пошла, — ответила одна из женщин. Ее рыжие крашеные волосы были стянуты в узел на затылке. Кожа на ее лице была мертвенно-бледной и сухой, а у виска пульсировал узелок голубых прожилок.
— Полагаю, на него было здорово работать, — сказал я.
Она повернулась на стуле и посмотрела мне прямо в лицо своими карими недобрыми глазами.
— Я разговариваю только с теми, кто заказывает мне выпивку, — сказала она. — А потом я кладу ладонь ему на колено, и мы говорим о приятном. Хочешь поговорить со мной о приятном, начальник?
Я вручил ей свою визитную карточку.
— Когда вам надоест валять дурака, позвоните по этому номеру, — сказал я.
Тем временем бармен поставил в холодильник последнюю пивную бутылку и направился в мою сторону — дощатый настил пола заскрипел под его тяжестью. По пути он сунул в рот жевательную резинку.
— Я брат Эдди. Вы что-то хотели? — спросил он. Его загорелая кожа была золотистого оттенка — такой обычно достигается с помощью лосьона для загара, — а торчащие из подмышек волоски выгорели на концах. У парня была такая же толстая узловатая шея, широкие плечи и гнусавый бруклинский акцент, как у Эдди. Я спросил его, когда они с братом виделись в последний раз.
— Пару лет назад, когда он приезжал к нам в Канарси.
— Вы знаете Виктора Ромеро?
— Нет.
— А Буббу Рока?
— Это имя мне незнакомо.
— А гаитянина по имени Туут?
— Никого из этих людей я не знаю. Я приехал сюда для того, чтобы уладить дела с бизнесом Эдди. Его гибель стала для нас большой трагедией.
— Вы нарушаете закон, мистер Китс.
— Каким это образом?
— Вы способствуете проституции.
Его зеленые глазки внимательно уставились на меня. Достав из лежащей на стойке пачки «Лаки Страйк» сигарету, он закурил, сковырнул ногтем приставшие к языку табачные крошки и выпустил дым.
— В чем, собственно, дело? — поинтересовался он.
— А ни в чем. Просто я намерен закрыть это заведение.
— У вас были какие-то дела с Эдди?
— Нет. Просто мне не нравился ваш брат. Настолько, что однажды я расквасил ему нос бильярдным кием. Что вы на это скажете?
Он на мгновение отвернулся от меня и вновь выпустил струю сигаретного дыма. Потом обернулся и посмотрел мне прямо в лицо, на переносице его появилась обеспокоенная складка.
— Послушайте, если вы недолюбливали моего брата, это ваши проблемы, — заявил он. — Я-то здесь при чем? Я вам ничего не сделал. Я вообще парень сговорчивый. Если нужна помощь — я с радостью. В свое время был у меня бар для черных. Так я со всеми ладил. А вообще это нелегко. Так я и здесь хочу прижиться.
— Да у меня-то никаких проблем нет. А вот у тебя — есть. Ты — сутенер и вдобавок жестоко обращаешься с животными. Сесил, иди-ка сюда, — позвал я.
Сесил оторвался от стены, прислонившись к которой он простоял несколько минут. Его могучие руки были скрещены на груди, а в глазах горел недобрый огонек. Как большинство цветных, он недолюбливал белых, которых на данный момент олицетворяли брат Китса и две шлюхи. Тяжело ступая, он подошел к нам. На его лице перекатывались сердитые желваки, во рту — табачная жвачка.
Бармен отступил на шаг.
— Погодите-ка... — начал он.
— Мистер Китс желает, чтобы мы сняли клетку, — сказал я Сесилу.