Пленники небес

— На память о службе в полиции.

— Так я и думал. Похоже, там не один кусок металла.

— Иногда в аэропорту детектор срабатывает.

— Ночью побудешь здесь, а завтра мы отпустим тебя домой. С шерифом сейчас побеседуешь или отложим?

Поначалу я не замечал мужчину, сидевшего на стуле в углу. На нем была коричневая полицейская униформа, на коленях покоилась фуражка с лакированным козырьком, он почтительно кивнул мне. Пока его не уговорили занять место шерифа, он держал прачечную. Местные полицейские за двадцать лет сильно изменились. Я помню те времена, когда шериф носил синий костюм-тройку, из жилетного кармана у него свисала толстенная золотая цепь, а из кармана плаща торчал тяжелый револьвер. Ему не было дела ни до борделей на Рейлроуд-авеню, ни до игровых автоматов всего округа Иберия, он смотрел сквозь пальцы на то, как подростки из белых семей избивали черных сверстников субботними вечерами. При виде белокожей дамы на Главной улице он приподнимал свою стетсоновскую шляпу, а с пожилой негритянкой обращался так, словно перед ним было пустое место. А этот был председателем местной торговой ассоциации.

— Ты знаешь, кто были эти люди, Дейв? — спросил он. Черты его лица начинали расплываться, как у большинства людей его возраста, на щеках уже появилась сеточка красно-синих прожилок.

— Белого парня звали Эдди Китс. Ему принадлежит парочка баров в Новом Орлеане и Лафайете. Второй парень был чернокожим. Его имя Туут. — Я отпил из стакана, стоявшего на столике возле кровати. — Возможно, он с островов. Вы знаете кого-нибудь похожего?

— Нет.

— А самого Эдди Китса?

— Тоже нет. Но можно оформить ордер на его задержание.

— Я не видел его лица. Я не смогу опознать его.

— Не понимаю. Откуда тогда тебе известно, что это был он?

— Вчера он околачивался возле моего дома. Позвоните лафайетскому агенту Управления по борьбе с наркотиками, у него есть досье на этого Китса. Он вроде подручного Буббы Рока.

— Этого только не хватало.

— Послушайте, его же можно арестовать по подозрению. Ну, пришейте ему что-нибудь, ну, там, травка в кармане, хранение оружия, просроченная кредитная карточка, — придумайте что-нибудь, всегда есть за что зацепиться. — Я вновь отпил из стакана. Казалось, моя мошонка под компрессом стала размером с шар для боулинга.

— Я не знаю, что тут можно сделать. Это в компетенции лафайетского округа. Вроде как отправиться поохотиться на чужой территории. — Он мягко посмотрел на меня, будто надеялся, что я войду в его положение.

— Хотите, чтобы он вернулся? — спросил я. — А он вернется, если его не припугнуть как следует.

Он что-то записал в своем блокноте, сунул блокнот с карандашом в карман рубашки и предусмотрительно застегнул его.

— Ладно, я позвоню в управление и в окружную полицию Лафайета, а там посмотрим, — сказал он.

Потом он задал еще пару незначительных вопросов, попрощался и ушел. Я не ответил на его прощание.

А что я хотел? Я ведь и сам не был до конца уверен, что белым парнем был именно Эдди Китс. В Новом Орлеане полно людей ирландско-итальянского происхождения с акцентом, похожим на бруклинский. Я сам признал, что не смогу опознать его, да и о черномазом я знал лишь то, что его звали Туут и раз в месяц он спит в могиле. Что может знать о них бывший владелец прачечной, который одевается как разносчик пиццы, спрашивал я себя.

Однако черная мыслишка нет-нет да и всплывала из глубин моего подсознания, соблазнительная картинка того, как бы полицейские рассчитались с этим Кит-сом лет этак двадцать назад. К нему в бар заявилась бы парочка ребят в штатском (обычно они носили готовые костюмы, сидевшие на них как на корове седло), содрали бы со стены и утопили в сортире разрешение на торговлю спиртным, побили бы все стекла на его автомобиле полицейской дубинкой, приставили бы ко лбу револьвер с единственным холостым патроном в барабане и спустили курок.

Не то чтобы я одобрял подобные методы. Вовсе нет. И тем не менее соблазн был велик.

Явился Батист, пахнущий вином и рыбой. В руках у него были цветы (подозреваю, что он утащил их из вазы, стоявшей в холле), которые он поставил в бутылку из-под колы. Услышав, что чернокожий по имени Туут был тонтон-макутом, он спутал его с французским loup-garou[5] — это нечто вроде злого духа-оборотня, в которого верили местные жители, и стал убеждать меня, что надо сходить к колдуну, чтобы найти его и насыпать ему в ноздри горсть земли с ведьминой могилы. Тут я увидел, что из заднего кармана его комбинезона торчит бутылка вина с обернутым бумагой горлышком, и он заерзал в кресле, чтобы я ничего не заметил; однако бутылка звонко стукнулась о ручку кресла и выдала сама себя. Он не знал, куда деться от стыда.

— Эй, приятель, с каких пор у тебя есть от меня секреты? — спросил я.

— Я не должен был пить, ведь мне надо смотреть за мисс Энни и за девочкой.

— Я тебе доверяю, Батист.

Он по-прежнему не смотрел мне в глаза, его руки, лежащие на коленях, задергались. Хотя мы дружили с детства, но, когда я, белый, начинал доверительно с ним беседовать, ему всякий раз становилось не по себе.

— Где сейчас Алафэр? — спросил я его.

— С моей женой и дочкой. С ней все в порядке, не беспокойся. Ты знаешь, она понимает по-французски. Мы готовим ужин, я говорю pain — она знает, что это значит «хлеб», говорю sauce piquante — она знает, что это значит «острый соус». Откуда она все знает, Дейв?

— В испанском и французском много похожих слов.

— О! — сказал он. Потом, помедлив: — А почему?

Я не нашелся что ответить, но тут меня спас приход Энни. Батисту трудновато было объяснить те вещи, которые не были частью его тесного мирка, и всю информацию он пропускал через смесь африкано-креольско-акадийских нравов, обычаев и поверий, полагаться на которые было для него так же естественно, как носить монетку на шнурке, повязанную вокруг щиколотки, чтобы отвратить заклятье колдуна. Энни просидела со мной весь вечер; тени становились длиннее, свет — мягче, закатное небо окрасилось красновато-коричневым и оранжевым, словно пламя спиртовой горелки, были слышны голоса подростков, направлявшихся в парк посмотреть бейсбол. Окно было открыто, и я видел костры для барбекю, поливальные машины, цветы магнолии и жасмина. Потом небо нахмурилось, на фоне темных грозовых туч то и дело вспыхивали снопы белых молний.

Энни прилегла рядом со мной, потерлась щекой о мою грудь и поцеловала в глаза.

— Убери компресс со льдом и придвинь к двери стул, — сказал я.

— Нет, Дейв.

— Отчего же? Доктор разрешил.

Нежно касаясь губами моего уха, она прошептала:

— Не сейчас, сладенький.

Я сглотнул.

— Пожалуйста, Энни.

Она приподнялась на локте и с любопытством заглянула мне в глаза.

— В чем дело?

— Ты моя жена. Ты нужна мне.

Она нахмурилась, на секунду отвела глаза и вновь посмотрела на меня.

— Так в чем же дело? — спросила она.

— Ты вправду хочешь знать?

— Дейв, ты для меня все. Конечно, я хочу знать, что с тобой!

— Эти сукины дети сбили меня с ног и побили как собаку.

В ее глазах застыла боль. Она провела ладонью по моей груди и шее.

— Их поймают, Дейв. Тебе это известно.

— Нет. Они — охраняемые свидетели, эти сволочи. Их никто не побеспокоит, за исключением разве что бывшего хозяина прачечной, нацепившего форму шерифа.

— Ты больше не работаешь в полиции. У нас все хорошо. Ты живешь в собственном доме. Все в городе любят и уважают тебя, у нас замечательные соседи. Теперь у нас появилась Алафэр. Неужели ты позволишь каким-то подонкам помешать нашему счастью?

— Дело не в том, Энни.

— А по-моему, именно в том. Почему ты ищешь только плохое, забывая о хорошем?

— Так ты собираешься приставить к двери стул?

Она замолчала. У нее теперь был целеустремленный вид. Она выключила свет и приставила тяжелый, обитый кожей стул к двери, спинка его касалась дверной ручки. Лунный свет, просачиваясь сквозь оконное стекло, серебрил ее светлые волосы. Она отогнула край простыни, убрала компресс и прикоснулась к тому месту рукой. От боли я едва не взвыл.

5

Волк-оборотень (фр.).