Заводной апельсин

Моя берлога стоила того, чтобы на нее посмотреть. В углу рядом с лежкой стояла современнейшая стереосистема — предмет моей особой гордости и источник неземного наслаждения. На навесных полках помещались тщательно подобранные диски, на стенах были развешаны флаги и вымпелы всевозможных калибров и портреты любимых певцов и героев видеофильмов в откровенных позах и позициях. В специальном шкафчике стояли сувениры моей жизни в разных исправительных колониях (впервые я попал туда, когда мне не было одиннадцати).

По всем углам моей рум были развешаны динамики. Они были также на стенах, на потолке, на полу. Когда я ложился на свою бед и слушал потрясный музон, то как бы оказывался посередине оркестра. Музыка обволакивала меня словно паутиной, проникая в каждую клетку моего существа. Сейчас мне захотелось послушать скрипичный концерт, исполняемый божественным Одиссеем Коэрилосом в сопровождении филармонического оркестра Мейкона, штат Джорджия. Благоговейно я взял пластинку с полки, поставил на аппарат и погрузился в чудесный мир музыки.

Постепенно на меня снизошла благодать. Музыка подхватила и понесла меня, нагого, через потолок, крышу убогого жилища в бездну мироздания. Я — осязаемо чувствовал каждый звук, мог потрогать его рукой, поиграть с ним, как с бабочкой. Под кроватью звучала сочная медь тромбонов, золото труб лилось с потолка, переворачивая все мое нутро. И, о чудо из чудес, на воздушном корабле приплыли волшебные звуки солирующей скрипки. Казалось, что смычок пронзает мое сердце, путешествует по моим обнаженным нервам, извлекая целительный бальзам, который умиротворяет, обволакивает, подобно материнской плаценте, мое лишенное кожи тело…

Приученные предки не осмеливались стучать в стену моей рум. Пусть примут снотворное, если я им мешаю. Поистине, я всегда тащился от подобной музыки получше, чем от любого синтезметика. Я чувствовал себя как в раю, и мне чудилось, будто я разговариваю с самим Господом Богом. В такие мгновения меня окружали фантасмагорические картинки. Кругом были мужчины и женщины в белых одеждах, молодые и старые, здоровые и немощные. Они падали ниц, моля о пощаде. Я смеялся и крушил их лица армейскими бутсами. И еще были молоденькие девушки с полными грудями, и я набрасывался на них, как голодный зверь, рвал их сладкое тело и насиловал, насиловал… Музыка достигла своего апогея, и я тоже. Я дико орал, брызгал слюной, стонал, кричал, вопил. Я кончил с последними звуками скрипки. После этого поставил «Юпитера» божественного Моцарта, и с ним вновь появились лица, которые необходимо было сокрушить. На закуску я оставил старого, сильного, энергично-торжественного Иоганна Себастьяна Баха, музыка которого всегда восстанавливала мои физические силы и душевное равновесие. «Бранденбургский концерт». При его звуках перед глазами почему-то всплыла глупая надпись над воротами коттеджа — «НАШ ДОМ». Потом белый лист бумаги с крупно выведенным заглавием «ЗАВОДНОЙ АПЕЛЬСИН». Сейчас, когда я слушал Баха И. С., до меня начал доходить скрытый смысл этого странного названия. Но постигну ли я его когда-нибудь до конца?

Утром я проснулся ровно в, восемь, чувствуя себя препохабнейше. Никак не удавалось продрать глаза, и я решил отдохнуть сегодня от скул, по крайней мере первую половину дня. Поваляюсь часок-другой, потом встану, приму душ, положу что-нибудь на зуб, послушаю радио, а может быть, даже посмотрю, что там брешут в ньюспейперах. Днем, если будет настроение, заскочу в наш дурдом, где нам забивают баки всякой ненужной чушью.

Сквозь полудрему я слышал, как ворчит мой дад, собираясь на пахоту в свою вонючую красильную мастерскую. Потом раздался осторожный голос момми, которая зауважала меня теперь, когда я вырос большим и сильным.

— Уже восемь, санни. Вставай, если не хочешь опять опоздать в школу.

— У меня чего-то голова раскалывается. Пожалуй, высплю боль часок, а там будет видно.

Мом грустно вздохнула и покорно сказала:

— Твой завтрак в плите, сын. Ну, я пошла.

Все правильно. С работы не сачканешь, даже если твой ребенок вот-вот зажмурится, — мигом вышибут. Мом горбатилась в супермаркете «Стейтсмарт», с утра до вечера расставляя по полкам банки с консервированными супами, бобами, салями, хэмом и другой отравой. Я слышал, как стукнула дверца духовки, потом мом надела пальто и туфли и неуверенно сказала, боясь меня потревожить:

— Ну, я двинула. Не задерживайся поздно вечером.

Щелкнул замок входной двери, и все смолкло. Я с удовольствием зарылся ноузом в пиллоу и погрузился в сладкий сон. Почему-то мне приснился Джоша, в гробу бы я его видал в белых «адидасах». Он был какой-то повзрослевший и строго выговаривал мне о дисциплине, смирении и покорности, а еще о том, что все бойзы теперь должны беспрекословно ему подчиняться и отдавать честь. Я тоже стоял в общей шеренге, с готовностью повторяя «да, сэр» и «нет, сэр», и вдруг заметил большие звезды на его плечах, как если бы он был генералом.

Джоша строго указал на меня и рявкнул:

— У этого ублюдка вся форма в г…е. Он позорит нашу доблестную дебило-дегенератскую армию. Ну-ка, почистить его.

Я посмотрел на свою одежду и с ужасом осознал, что он прав.

— Не бейте меня, братья! — благим матом заорал я и бросился бежать.

Но почему-то я бегал кругами, возвращаясь в одну и ту же точку, как привязанный к веревке апельсин, если его раскрутить. Кир преследовал меня по пятам, безумно хохоча и щелкая бичом, который то и дело опускался на мою спину и задницу. К физической боли прибавилась страшная боль в голове, в которой вдруг громко зазвонил… звонок.

Странно. Никто вроде бы не должен знать, что я дома. Звонок продолжал нахально рингать, а потом из-за двери донесся знакомый голос:

— Вставай, разгильдяй, я знаю, что ты дома.

Я скривился, будто мне прищемили боллзы, так как узнал голос П. Р. Дельтувы, моего опекуна из идиотского посткоррективного общества содействия органам охраны правопорядка. Мистер Дельтува был затраханным жизнью нудаком с поношенным лицом, который должен был надзирать за сотней охламонов вроде меня. «Сейчас, сейчас!» — поспешно крикнул я, облачаясь в просторный шелковый халат, украшенный набивными картинками из райской жизни постиндустриального общества. Сунул ноги в теплые войлочные тапочки и был готов к приему гостя, которому обрадовался, как овца ножу мясника. Когда я открыл дверь, на пороге предстал мой наставник со скорбным выражением на прокисшем лице, в поношенной старомодной шляпе и засаленном плаще.

— А, Алекс, мой мальчик, — вымученно улыбнулся он. — Я встретил твою мать, и она сказала, что тебе нездоровится и поэтому ты не пошел в школу,

— Совершенно точно, сэр. Страшная головная боль, — светским тоном произнес я. — Думаю, к обеду все пройдет.

— Да, к вечеру уж это точно, — со скрытым сарказмом сказал Дельтува. — Ведь это твое любимое время суток, не так ли, парень? Садись. Присаживайся, присаживайся, — пригласил он, словно это был его дом, а не мой.

Он по-хозяйски расположился в кресле-качалке моего фазера, будто пришел покачаться, а не дать накачку мне. Я воспитанно предложил ему чашку чая.

— Совсем нет времени, сынок, — ответил он, посмеиваясь. — С вами, ребятки, даже чашку чая некогда выпить.

Однако он продолжал беззаботно раскачиваться, не торопясь уходить, и я включил электрокеттл.

— Чем обязан вашему визиту, сэр? Что-нибудь случилось?

— Случилось? — хитро прищурился он. Взял со стола газету, на первой странице которой была изображена шикарная чувиха с вываленными грудями, рекламировавшая прелести югославских курортов. Схавав ее глазами в один присест, мой наставник произнес с фальшивой улыбочкой:

— А разве что-то должно было случиться? Ведь лично ты ничего не натворил?

— Ну, это просто оборот речи, сэр, — не поддался я на его неумело заброшенный крючок.

— Ну, уж коль мы заговорили об оборотах речи, то прими к сведению и мой, так, для поддержания разговора. Если в следующий раз что-нибудь действительно случится, ты не отделаешься исправительной школой для трудновоспитуемых. Ты загремишь в настоящую тюрягу… и очень меня подведешь. Вся моя работа с тобой пойдет насмарку. Если не думаешь о себе, то подумай хотя бы обо мне и о своих родителях…

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.