Страница 3 из 22
Минут через сорок я выехал на родную площадь. На той стороне под ярким солнцем блещет белый четырехэтажный домик, в нем наш офис. До революции здесь размещалась старинная боярская усадьба, но сожгли вместе с хозяевами, чудом уцелел флигель для гостей, остальное город смахнул хоть и с жалостью, но недрогнувшей дланью: нужны площади, теперь здесь Центр, чудно и подумать, что когда-то сюда ездили «из города», «из Москвы».
Дивно украшена, мелькнуло в голове. Очень емко и точно сказал летописец: «Восторгаюсь русской землей, светло украшена ты, русская земля».
Еще издали заметил толпу с плакатами перед офисом нашей партии. Мы их называем между собой гомосеками, хотя, конечно, гомосеки там если и есть, то не всегда отдельными группами, правильнее называть это стадо демократами, демократы они все – точно, но гомосеками обзываться все-таки лучше, ядовитее, ведь многие демократы все-таки стесняются даже стоять рядом с гомосеками, так что в самый раз клеймить этих гадов общей позорящей кликухой.
В основном молодежь, прыгают, как макаки, и потрясают плакатами. Плакаты хорошей полиграфии, явно некие силы, как теперь принято говорить, отпечатали, снабдили этих вьюношей с подружками и пообещали доллары за этот митинг протеста. Ну да, вот и корреспонденты вовсю щелкают фотоаппаратами, снимают, снимают… А эти все прыгают, орут, призывают уничтожить «язву нацизма» и «раковую опухоль человечества». Вон и обязательно длинное объяснение на транспаранте, что «патриотизм – прибежище негодяев».
Я сделал крутой поворот и подогнал машину к железным воротам. Еще не видел, но ощутил, как в мою сторону нацелились все телекамеры охраны. Опустив стекло, помахал рукой, зеленые ворота с металлическим звоном отворились, открылся небольшой дворик, четыре машины, среди них вольво и ситроен, что значит Лукошин и Лысенко уже прибыли, а другие две довольно дорогие японские машины хоть и видел пару раз, но припомнить не могу чьи.
Охранник в дверях козырнул, молодой великан арийского типа, кровь с молоком, голубоглазый, широкий в плечах, униформа трещит, едва вмещая молодое сильное тело. Я выложил на стойку все металлическое, прошел через металлодетекторы, снова рассовал по карманам мобильник, диктофон, авторучку, ключи.
Мы, движение РНИ, в собственной стране как в осажденной крепости. Кроме явных врагов, думаю, их перечислять не стоит, понятно, нам же противостоит и огромная, просто необъятная масса «простого» народа. Его периодически науськивают на «экстремистов, стремящихся столкнуть Россию в пропасть», на шовинистов, националистов и вообще гадов, только антисемитизм нам не шьют, ибо в глазах этого самого простого такое звучит не как обвинение, а похвала. Это словцо приберегают для обработки «интеллигенции», той только покажи пальцем и скажи: «антисемит», тут же начнут шарахаться, даже не удосуживаясь проверить, так ли это, ведь проверяющий уже сам по себе начинает выглядеть подозрительно. Таким обвинениям, с точки зрения вечно трусливо-озлобленного русского интеллигента, безопаснее верить слепо и так же слепо подчиняться вбитым в пустые черепа рефлексам.
По коридору навстречу грузно двигается Лукошин, огромный и широкий, невероятно толстый, с выпирающим брюхом борца сумо, еще не старый мужик, но уже с бородой лопатой, волосы длинные и падают на плечи неопрятными прядями. Пегая борода тоже разлохмачена, на усах что-то прилипло, ну что за лень в зеркало зыркнуть, все равно же перед дорогой заглядываешь в туалет… Или, как теперь входит в моду, все в лифте?
Подошел, издали протягивая мне руку, пахнуло облаком жареного лука, чеснока и мяса. Хотел даже обняться, я инстинктивно уклонился, а то еще и целоваться полезет, хотя по-русскости и почвенничеству гомосеков терпеть не может, но вот целование мужчин с мужчинами… вернее, мужиков с мужиками, считает нормальным.
– Борис Борисович, – прогудел он патетически, как церковный колокол, – я только что получил тревожное письмо от настоятеля церкви в Усть-Камше!.. Сообщает, что местные предприниматели отхватили часть земель, исконно принадлежащих церкви.
Я сдвинул плечами.
– На это есть суд.
– Но там одна тонкость…
– Ну еще бы.
– Церковь, – пояснил он воинственным тоном и выпятил грудь, достаточно широкую, но казалась бы еще шире, не переходи в объемистый живот и свисающие по бокам могучие валы, такими ограждали в старину крепости, – церковь давно не пользовалась теми землями! Да ладно, ну не пользовалась, кто раньше пользовался? Те земли лет семьдесят пустовали. Зато сейчас можно бы развернуть хозяйственную, как ныне говорят, деятельность, верно? Однако эти проклятые новые русские, наверняка отпетые бандиты, там что-то собираются не то строить, не то сеять… А то и питомник для скота, подумать только!
Он повернулся и шел со мной рядом, нависая, как утес на Волге, что мохом оброс, над утлым челном. И хотя я совсем не утлый, но возле Лукошина каждый чувствует себя утлым. Я остановился, протянул ему руку.
– Извини, Глеб, у меня срочное дело к Диме. А эта возня с церквами – разбирайся сам, ты у нас лучший знаток в этих вопросах!
Он с разочарованным видом пожал руку, моя ладонь утонула в его потной лапище, протянул разочарованно:
– Пора бы вам, Борис Борисович, встать к церкви ближе…
– Сам, сам, – повторил я.
ГЛАВА 2
Он остался смотреть мне вслед, а я, избегая его взгляда, без нужды толкнул дверь с надписью «Редакция РНИ». В тесной комнате с тремя компьютерами, что накаляют воздух, как в Сахаре, расположился лицом к двери широкий, слегка оплывший, как свеча на жарком солнце, высокий человек с редкими светлыми волосами. Перед ним монитор от Макинтоша. Я не вижу изображение, но, судя по сосредоточенному взгляду главреда, он рассматривает макет полосы, перетаскивает курсором куски текста, карикатуры, фотографии.
– Приветствую, Дмитрий, – сказал я.
Он поднялся, заулыбался, широкомордый, раскинул длинные толстые руки. Я дал себя обнять, некоторые не могут без этого действа. Им кажется, что не прояви вот такое интимное, то как будто бы ты враг, а раз уж прошел такое ритуальное, то очищен богами, свой. Некоторые, особенно суеверные, еще и лобызаются, прям взасос, как незабвенный Леонид Ильич, тот еще и гороскопы собирал, в черную кошку и в сглаз верил так же непоколебимо, как вот Дима Лысенко верит в славянское братство.
– Что-то случилось? – спросил он с участием.
– Да нет, – ответил я с досадой. – От Лукошина к тебе спрятался. Уже достал этими церквами!..
Лысенко смотрел с сочувствием, изрек:
– Больно вы мягкий, Борис Борисович. Надо уметь отбрыкиваться так, чтобы больше не липли. Даже гнилые демократы умеют, а мы, самая здоровая часть нации, тем более должны уметь говорить твердо и решительно… если уж по дипломатическим соображениям почему-то нельзя сразу в лобешник!
– Да уж, – сказал я с неловкостью. – Надо, надо…
– В лобешник?
– Да хотя бы научиться говорить «нет».
– Правда, – сказал он с опасением, – тогда перестанете быть политиком, гм… Это те ни да, ни нет, а всегда вот так уходят от вопросов.
– Да иди ты, – сказал я с досадой. – Что с выпуском?
Он вздохнул.
– Строгаю сам и передовицы, и половину материалов. Народ у нас побазарить мастера, но как до дела, сразу в кусты. То писать лень, то берутся, но двух слов не свяжут, а править не позволяют, они же гении… А есть и такие, что на словах весь мир на уши ставят, а в газете боятся слово сказать. Мы же фашисты, расисты, гады и все такое… Вдруг да их преследовать будут?
Он горестно махнул рукой, я сочувствующе промолчал. Больше всего недовольных положением русских в России, но меньше всего тех, кто за улучшение этого положения готов прищемить себе хотя бы мизинчик. Это курды обливаются бензином и жгут себя на площадях, чеченцы ведут на таран груженные динамитом автомобили, палестинцы с поясами шахидов проникают в толпу противника, ирландцы ведут вооруженную борьбу с англичанами, а баски – с испанцами, хотя, с нашей точки зрения, чего им делить, а вот русские стонут, вопят, жалуются, обвиняют, но всем хочется, чтобы кто-то другой за них все сделал, а им счастливую и сытную жизнь преподнес на блюдечке.