Трое в Песках

Застучали сапожки, женщина спешила насладиться мщением. То, что не надругался над нею, ничего не меняет: таракану ясно, сделал хуже – надругался вволю над ее честью.

С открытыми до плеч руками, тонкая и гибкая, как лоза, быстро прошла к ложу, косясь желтым хищным глазом на пленника, села. Спина ее надменно выпрямилась, огненно-красные волосы стояли дыбом, обрамляя веснушчатое лицо со вздернутым носиком. Пухлые губы плотно сжаты.

Олег громко и с завыванием зевнул, шумно поскреб грудь. Присмотрелся к ногтям, присвистнул удивленно, звучно щелкнул. Для этого пришлось лишь зацепить краями ногтей, но звук получился такой, словно раздавил вошь размером с майского жука.

Женщина возлегла было, но тут же подскочила как ужаленная. Глаза метали молнии, щечки побледнели.

– Раб!.. Ты должен молить о быстрой смерти, а не…

– Молю, – сказал Олег вяло. – Хоть убей, хоть насади на кол, хоть кожу с живого, только не тащи в постель. Я служитель культа, мне нельзя.

Румянец вернулся на ее щеки, в глазах загорелось подозрение. Сказала ядовито:

– Размечтался!

– А что? Я давал обет…

– Так я тебе и поверила. Наверняка всех девок обесчестил в киммерийском – так его назвал Агимас? – царстве.

Олег возвел глаза к своду, пошевелил губами, подвигал кожей на лбу, наконец ответил с неуверенностью в голосе:

– Не. Не усех.

Дверь отворилась, угрюмый страж явился с подносом. Олег понял ноздрями: в середке ножками кверху жареные птички, на краю ломоть мяса. Воин молча оставил поднос на столике, удалился. Щелкнул засов.

Олег понимающе наклонил голову:

– Все-таки накормишь, а снасильничаешь потом?

Она выпрыгнула, как дикий зверек, в кулаке блеснул кинжальчик. Люто прошипела:

– Еще одно такое слово – вырву язык!

Ее глаза сузились, как щелки, рука дрожала, а костяшки пальцев побелели. В молчании вернулась, возлегла, судорожно схватила самое румяное яблоко. Олег наблюдал, как грызла, сок брызгал, она не замечала. Раздраженно швырнула в него огрызком, цапнула другое, отшвырнула. В руке появился хлыст, снова спрыгнула с ложа.

– Встань на колени, раб.

Олег не двигался, молчал, смотрел в ее желтые глаза. Губы ее задергались, коротко взмахнула плетью. Олег зажмурился, охраняя глаза. Спину ожгло как огнем, сцепил зубы. Как это маги могут не чувствовать боли, ежели возжелают?

Открыл глаза. Женщина стояла над ним, закусив губу. Глаза ее были жестокие, дикие. Олег отвел глаза, ощутил страх. Зверь, встречал таких в Лесу, среди Степей, даже в Горах.

– На колени, раб!

Новый удар опалил жестче, а следующий пришелся на рану. Олег дернулся, наклонил голову. Плеть рассекла кожу, кровь капала на пол. Воздух свистел, тело обжигало болью.

Что-то ударило ему под колени. Рухнул, как подрубленный дуб. Удары прекратились. Поднял глаза, сбросил капли крови, что затекали из рассеченной брови.

Женщина стояла над ним – яростная, злая, белая как мел. Рука с плетью дрожала, желтые глаза распахнулись во всю ширь. Он медленно поднялся.

– На колени, раб!

Голос ее хриплый, странно изменившийся. Олег вслушался, перевернулся на бок, скривился. Ее сапожки были на уровне его лица. Медленно поднялся на колени, на мгновение задержался, переводя дух, услышал ее вздох облегчения, так же медленно встал во весь рост.

Она отступила на шаг. Олег возвышался на голову. Ее украшенный бляшками пояс мог бы надеть на бицепсы. Она невольно отступила, не в страхе – это написано на ее лице, – а чтобы посмотреть ему в глаза. Все равно приходилось задирать голову и едва не подпрыгивать.

– Так-то лучше, раб!

Ощутил неуверенность в ее голосе, смолчал. Женщина надменно возлегла, хлыст переложила в левую руку. Острые зубки снова вонзились в яблоко. Часто отводила взгляд, словно брезговала видеть обезображенное ударом хлыста лицо, но тут же снова поднимала глаза, не в силах оторваться от странных зеленых глаз, явно колдовских, потому что нет на свете людей с зеленоватыми глазами, она это твердо знала.

– Ответствуй мне, раб. Откуда и зачем вы явились?

Олег молчал, со злым сочувствием рассматривал ее, такую маленькую, худую. В детстве, видать, кормили плохо. Может быть, даже болит у нее что-нибудь. У баб всегда болит то одно, то другое. А раз в месяц особенно злые. Видать, попал как раз в такой день.

– Ну?

Голос ее был угрожающим. Олег вздохнул так, что едва не сдвинул ее ложе, сказал вялым, сиплым голосом:

– В Лесу родился, пням молился… Потом вышел в Степь, это такое голое место, что впрямь стыдно – одна трава, побывал в Горах, теперь примчался в Пески. А спешил для того, чтобы ты изломала о меня хлыст и поимела до жуткой насильственной смерти.

Она отшвырнула яблоко. Глаза снова стали дикими, как у разъяренного зверя.

– Тебе мало? Я попортила тебе кожу, но кроме плети у меня есть и меч.

– Где? – спросил Олег тупо.

Она похлопала себя по крутому бедру. Лежать с мечом явно неловко, но Лиска лежала, даже возлежала, хотя возлежать при оружии еще неудобнее.

– Видел? Ты раб, которому я могу отрезать уши, вырвать язык, выколоть глаза.

– Во злобная, – ответил Олег равнодушно. – Как у тебя с почками, не побаливают? Я волхв, знаю, почему собаки к весне бесятся. Скотину даже лечить могу. Диких лечил! Тоже твари, иные даже очень твари. Я их люблю, они счастливее нас, людей.

Лиска насторожилась, вскинула брови:

– Что ты мелешь?

– Звери в самом деле счастливее. Живут счастливо, просто живут, о завтрашнем дне не думают. Ты вон знаешь, что завтра тебя будет мучить совесть, хорошо бы заела насмерть, а звери разве мучаются? Возьми лису, которая хитрейшая из зверей, или ту же змею, что навроде мудрейшая из тварей! Разве заглядывают в день завтрашний? Или хотя бы на час вперед? Жизнь их стала бы черной как сажа. Лиса взвыла бы от тоски и утопла, а змея повесилась бы, хотя, как змее повеситься, не могу себе представить… А ты? Тебе должно быть виднее.

Она странно смотрела на него. Рот приоткрылся, почти не дышала. Наконец опомнилась:

– Ты в самом деле… волхв. Ни от кого еще не слыхивала таких умных… и непонятных речей. Ты зришь в самую суть.

Олег, сам сбитый с толку, на всякий случай кивнул:

– А чо? Работа такая. Кто что умеет. Ты – кожу портить да ранить, а я и лечить. Ежели что надо, только скажи. Я добрый, правда. Полечу. На людей кидаться перестанешь. И от людей тебе соответственно появится хоть какое-то, но все-таки уваженьице. Глядишь, и замуж возьмут. Не прынцы, правда, но и калеки тоже люди, верно?

Она подпрыгнула, разметав шкуры, снова стала прежней – злой, взъерошенной, со сверкающими глазами.

– Раб! Чтобы только поцеловать мне сапог, бились насмерть знатные мужи!

Рухнула на ложе, грудь ее часто вздымалась. Олег сказал успокаивающе:

– Это ничо… Бывает. Один козу целовал, Таргитай кота за домового принял, сутки заикался. Зато не пел, правда. А тут по этой чертовой жаре… В здравом уме кто станет на человека кидаться с плетью?

Она отшвырнула плеть, но взамен вытащила меч. Красные блики из пылающего камина пробежали по лезвию. Ее улыбка была такой же острой и холодной.

– Поможет ли твоя отвага, если с перебитыми костями тебя бросят голодным псам?

Олег вздрогнул. В чем его не обвиняли, но в отваге даже не заподозрили. Чудно, что все еще не упал, оцепенев от ужаса. Отупел от удара дубиной?

– Только не насильничай, – повторил. Плечи зябко передернулись. – Стыдно признаться, но я в самом деле еще голой женщины не видывал. То учеба, то скитания, то интересное что-то, а в жизни ведь все интереснее, чем эти бабы, верно? Вот ты не баба, меня поймешь. Ты зверюка лютая, воин бесстрашный! В тебе нет ничего женского, вон какая отважная и злая!

Она скрипнула зубами, хлопнула в ладони. В дверь просунулась голова угрюмого стража. Лиска повелительным жестом отправила обратно, повернулась к пленнику:

– Я вижу, чего ты добиваешься! Грязное животное! Даже в смертный час… нет, в последние смертные минуты думаешь о грязных утехах!