Панорама времен

Говоря это, Лакин крутил головой, как будто пытался избавиться от сомнений, и приглаживал рукой редеющие волосы.

— Вы зря теряете время.

— В действительности я не…

— Мой вам совет — сосредоточьтесь на настоящей проблеме. Я имею в виду обнаружение источника помех в вашей электронике. Я не могу понять, почему вы этим не занялись до сих пор. — Лакин повернулся, кивнул Куперу и вышел из лаборатории.

Через час после ухода Лакина, когда отключили все оборудование, заполнили лабораторные журналы и записали все подробности экспериментов, Гордон простился с Купером и длинным коридором пошел к выходу из здания. Он удивился, что на улице уже стемнело и над горизонтом поднималась Венера. Он-то думал, что еще только часа четыре. Все ушли домой, даже Шелли, с которым он хотел потолковать.

"Ладно, поговорим завтра”, — решил Гордон. Он шел по коридору нетвердой походкой и вздрогнул, когда собственный кейс стукнул его по колену. Лаборатории располагались на нижнем этаже нового здания физического факультета. Из-за того, что холмистая местность вдоль береговой линии в этом месте была наклонной, выход из здания оказывался на уровне земли. Сквозь стеклянные двери в конце коридора черным квадратом смотрела ночь. Гордон почувствовал, что коридор как бы плывет мимо него, и понял, что устал гораздо сильнее, чем предполагал. В самом деле, ему нужно больше заниматься спортом, чтобы поддерживать себя в форме.

Пока он так размышлял, впереди возник женский силуэт; спустя секунду он увидел, что это — Пенни. Она торопливо шла ему навстречу по коридору.

— Ox, — пробормотал он, непонимающе глядя на нее, и вспомнил, что обещал сегодня прийти пораньше и приготовить ужин. — Ч-черт!

— Да, мое терпение лопнуло.

— Господи, мне очень жаль. Я как раз… — Гордон неопределенно махнул рукой. Он попросту забыл обо всем, но не признаваться же в этом!

— Милый, ты совсем замотался. — Ее голос смягчился, когда она увидела измученное лицо Гордона.

— Да, я знаю… Мне, правда, очень жаль. Господи, я… — Сердясь на себя, он подумал, что извиняться не следовало бы.

Гордон с восхищением смотрел на Пенни, подтянутую, ладно сложенную, такую женственную и хрупкую, что сам себе он начинал казаться огромным и неуклюжим. Ему бы надо объяснить ей, что эти проблемы захватили его целиком, не оставив места ни для чего другого, даже для нее. Звучало жестоко, но это было действительно так, и он пытался сообразить, как лучше объяснить Пенни, не вызывая…

— Иногда меня удивляет, как я могу любить такого дурня, — прервала его мысли Пенни, качая головой. На ее лице проступила слабая улыбка.

— Ну, я очень сожалею, но.., давай я тебе расскажу, как сегодня поцапался с Лакином.

— Да-а? Ну, рассказывай.

Сильная, тренированная девушка, она с легкостью наклонилась и подхватила его набитый всякой всячиной, раздувшийся кейс. Страшная усталость не мешала Гордону любоваться ее движениями и четко очерченными бедрами.

— Пошли, все, что тебе сейчас нужно, — это хорошенько поесть.

Он начал рассказывать свою эпопею. Она кивала и вела его вокруг азотной станции на небольшую стоянку, где лампы в защитных плафонах отбрасывали причудливые блики на крыши машин.

Глава 7

Пенни повернула ключ зажигания, и радио пронзительно завизжало: “Пепси-кола — то, что надо! Пейте пепси до упаду!” Гордон дотянулся до приемника и выключил его.

Пенни вывела машину с автостоянки на бульвар. Прохладный ночной ветерок развевал ее волосы. Отдельные рядки, каштановые у корней, постепенно все больше светлели, становились с золотистым оттенком на концах, выбеленные солнцем и хлоркой в бассейнах. С моря дул мягкий бриз.

— Звонила твоя мама, — осторожно произнесла Пенни.

— Да? Ты ей пообещала, что я позвоню? — Гордон надеялся таким образом прекратить разговор на эту тему.

— Она сказала, что скоро прилетит сюда.

— Что-о? Черт подери, это еще зачем?

— Говорит, что ты перестал ей писать, да и посмотреть Западное побережье хочется. Она думает о переезде сюда. — Пенни говорила ровным, спокойным голосом, уверенными движениями ведя машину.

— О Господи. — Он представил свою мать в неизменном черном платье, шагающей по залитой солнечным светом Жирард-авеню, заглядывающей в витрины магазинов, маленькую, на голову ниже окружающих. Она будет здесь выглядеть так же, как монахиня в компании нудистов.

— Она не знала, с кем она говорит.

— Что? — Он представил, как его мать будет неодобрительно поглядывать на едва прикрытых одеждой девиц, прогуливающихся по Жирард-авеню, и потерял нить разговора.

— Она спросила, не уборщица ли я?

— Ох!

— Ты не сообщил ей, что мы живем вместе, не так ли?

— Сообщу, — произнес он после паузы. Пенни как-то безрадостно усмехнулась.

— А почему ты не сообщил ей до сих пор? Гордон посмотрел в боковое стекло. Его внимание привлекали рассеянные по пути огоньки, которые сверкали, как драгоценности Ла-Ойи. Теперь дорога шла по неровному дну каньона. Машина наполнилась мятным свежим запахом эвкалиптов. Он попытался представить, что снова находится в Манхэттене, и понять, как бы он тогда глядел на то, что происходит здесь. Ему следовало предугадать реакцию матери, но это казалось невозможным.

— Это потому, что я не еврейка?

— Господи Боже мой, ну конечно, нет.

— Скажи ты это, она очутилась бы здесь в мгновение ока.

— Угу. — Он уныло кивнул.

— Соберешься ли ты с духом раскрыть ей глаза заранее?

— Слушай, — ответил он неожиданно резко и повернулся на сиденье в ее сторону. — Я вообще не хочу ей ничего говорить и не хочу, чтобы она вмешивалась в мою жизнь. В нашу жизнь.

— Она наверняка будет спрашивать, Гордон.

— Пусть.

— А ты что? Не будешь отвечать?

— Она не будет жить в нашей квартире, и ей не обязательно знать, что ты тоже живешь здесь.

Пенни закатила глаза.

— О, могу себе представить! Перед ее приходом ты начнешь намекать на то, что мне следовало бы убрать с глаз кое-какие свои вещи. Наверное, мне следует выкинуть из аптечки крем и противозачаточные пилюли? Так сказать, мелкие улики…

Ее едкий тон заставил Гордона съежиться. Он еще не успел об этом толком подумать, но что-то уже замелькало в голове. Это старая игра: защищай то, что можешь защитить, а остальное прячь. Когда он научился таким отношениям со своей матерью? Может быть, с тех пор как умер отец? Господи, когда наконец он перестанет быть ребенком?

— Я сожалею, я…

— Не будь глупеньким. Это просто шутка. Но они оба знали, что это не так: это повисло в воздухе между фантазией и реальностью, готовой вот-вот материализоваться, и если бы Пенни не заговорила об этом, то он бы все равно стал предлагать. Было что-то противоестественное и даже жутковатое в том, что его мозг мучается над какой-то проблемой, а ее мысль мгновенно находила решение, которого он достиг бы только путем цепи длинных рассуждений. В такие моменты, даже не совсем подходящие, Гордон любил ее сильнее, чем обычно. Как бы переворачивая камни и обнаруживая под ними червей, она облегчала ему задачу, и Гордону приходилось невольно быть честным.

— Черт побери, я тебя очень люблю, — неожиданно сказал он.

Это восклицание вызвало у нее почти страдальческую улыбку. Не поворачивая головы. Пенни следила за дорогой и размышляла. “В этом вся трудность и заключается, когда ты пытаешься остепениться и стать домашним существом. Ты сходишься с мужчиной, и очень скоро, когда он говорит, что любит тебя, ты слышишь за этим просто благодарность, и не более того. Что ж, ты сама этого хотела”.

— Что с тобой, о чем говорит твой язвительный ум?

— Он просто делает выводы.

— Как удается вам, девушкам с Западного побережья, так быстро умнеть? — Гордон наклонился вперед, словно пытаясь получить ответ у калифорнийского ландшафта.

— Нужно раньше познавать мужчин. Это очень помогает, — ответила Пенни, улыбаясь.