Завещание ночи

Он что-то еще бормотал и булькал, но Диего д'Алькантра уже не слушал его. Он выпрямился во весь свой гигантский рост и пошел к выходу. Лицо его было все таким же мертвенно-бледным, но теперь эта бледность казалась лишь защитной маскировкой, скрывающей какую-то дикую, неукротимую энергию. Он уже совсем близко от цели. Расчет оказался верным, старого Шеми действительно занесло сюда, на край земли, в страну великих гор и великих воинов… «Он потеряет жизнь вместе с оболочкой своего Ба», — произнес д'Алькантра на языке, которого не понял бы никто из людей, находившихся сейчас в Кахамарке. — «Я опять угадал. Я опять оказался прав. Прощай, Шеми!»

Он был уверен в успехе, пусть бы даже успех зависел от таких ничтожеств, как Топара. Принц был дураком, обжорой и эротоманом, но он был властолюбивым дураком, обжорой и эротоманом. Диего д'Алькантра приходилось пользоваться услугами людишек и похуже за свою долгую жизнь. В том числе и тогда, когда он не был еще ни Диего, ни д'Алькантра.

Инка Атауальпа, принявший после крещения имя Хуан де Атауальпа, по приговору военного трибунала под председательством Франсиско Писарро был задушен гарротой 29 августа 1533 года.

4. МОСКВА, 1991 год. СТРАЖ ВО ТЬМЕ.

— Не туда смотришь, — прошипел мне в ухо Лопухин. — Бери левее, в просвет между сиренью. Я снимал именно оттуда.

— Если ты такой умный, работай сам, — огрызнулся я. Не хватало еще, чтобы ДД учил меня, что мне делать. Я же, в конце концов, не советую ему, как лучше расшифровывать его дурацкие митаннийские таблички.

Он заткнулся. Все-таки он очень боялся, что я брошу его на произвол судьбы.

Мы лежали на горячей плоской крыше голубятни, торчавшей над яблоневыми садами поселка в пятидесяти метрах от дома, в котором ДД видел свой шеститысячелетний череп.

Обстоятельства его открытия так и остались для меня тайной, и чем больше я изучал в бинокль дом, тем сильнее сомневался в правдивости рассказанной им истории.

Дом выглядел заброшенным и пустым. Это ощущение усиливали и маленький запущенный сад вокруг, и заросшая небрежною травою дорожка, и даже железная, покрытая облупившейся зеленой краской калитка с огромным ржавым замком. Догнивали у стены какие-то заплесневелые ящики, тускло отсвечивали брошенные на заполоненных сорняками грядах куски полиэтиленовой пленки. Тлен был там, прах и мерзость запустения.

Я перевел бинокль левее, куда и советовал Лопухин, и наткнулся на окно. Грязное, засиженное мухами, лет десять не знавшее тряпки. Закрытое на шпингалет, разумеется.

— Ты здесь его видел? — спросил я, передавая бинокль ДД.

— Да, — живо откликнулся он, — именно в этом окне. Только тогда оно было растворено и был хорошо виден стол, придвинутый к подоконнику… Вот на нем-то он и лежал.

Непохоже было, чтобы окошко это вooбще открывали за последнюю пятилетку, но я не стал делиться с Лопухиным своими подозрениями. Вместо этого я спросил:

— А ты уверен, что он до сих пор там? Череп, я имею в виду? Может, его привезли сюда, скажем, показать кому-то, а потом увезли снова?

Все это, конечно, было говорено-переговорено нами за последние три дня уже раз десять, и я наперед знал, что он ответит. Он сказал с детской уверенностью:

— Ну кто же будет привозить ТАКУЮ ВЕЩЬ на дачу на один день? Это же не термос и не велосипед даже.

Я мог бы спросить, кто вообще будет привозить такую вещь на дачу, а тем более держать ее там, но воздержался. На все вопросы, касающиеся таинственного хозяина дома, ДД давал столь невразумительные ответы, что поневоле пропадало всякое желание разбираться.

Я зажмурился и представил себе, как вылезаю из этого дурацкого дома, в котором, конечно же, нет ничего, кроме пыли и мусора, беру Лопухина за грудки и зловещим голосом спрашиваю, большое ли удовольствие он получил, глядя, как корячится солидный и занятой человек, поверивший в эти сказки ХХ века. Картинка получалась замечательная; беда была в том, что для подобного торжественного финала требовалось сначала забраться в дом. «А если череп все-таки там?» — в сотый раз спросил я сам себя. — «Невероятно, невозможно, но — вдруг? Что мне с ним делать? Если ему действительно шесть тысяч лет? Брать с собой? Оставить на месте? И смогу ли я его оставить?»

Может быть, это бзик и странный комплекс для человека моей профессии, но я никогда в жизни не взял чужой вещи, как бы плохо она ни лежала. В этом смысле я принципиален. Предложение ДД не понравилось мне сразу и категорически, и лишь после долгих уговоров я согласился посмотреть –только посмотреть! — на месте ли эта дурацкая штуковина. И то, главным образом, ради удовлетворения собственного любопытства.

— Ладно, — сказал я, убирая бинокль. — Рекогносцировка закончена. Поехали отсюда.

Лопухин ужом извернул свое длинное тело на раскаленной сковороде крыши.

— Как, ты разве не собираешься проникнуть туда сегодня?

Я сел и потянулся, разминая суставы.

— Сегодня — да. Но не сейчас. Ты слышал когда-нибудь о ворах, лазящих на чужие дачи среди бела дня?

— Но, может быть, стоит поторопиться, пока нет хозяев… — неуверенно гнул свою линию ДД. Я посмотрел на его озабоченное птичье лицо и весело сказал:

— Просто удивительно, уважаемый Дмитрий Дмитриевич, сколь пагубно влияют эмоции даже на самые светлые умы. Ну, а если соседи застукают? Если какой-нибудь ветеран у окошка от нечего делать шакалит? А, неровен час,"канарейка» проедет — как отбрехиваться будем?

— Какая канарейка? — спросил он, хлопая глазами.

— Машина такая желтенькая, менты в ней ездить любят. Никогда с милицией не общались, Дмитрий Дмитриевич?

Хорошее у меня было настроение — наверное, оттого, что на дачу эту лезть нужно было не прямо сейчас, а вечером. Лопухин, однако, не понял, что я его подкалываю. Он пожевал губами и сказал важно:

— Ну, почему же — никогда… У меня и майор там знакомый есть, Лебедев Владимир Никитич, мы с ним довольно тесно сотрудничали в прошлом году, когда была эта нашумевшая история с кражей бирманской бронзы…

Мне стало смешно.

— Ну, гражданин начальник, мне с вами и на одной голубятне и то сидеть неудобно — вон у вас какие в ментовке кумовья… А мои с ними отношения в стишках воспеты: моя милиция меня бережет — сначала сажает, потом стережет. Так что если возьмут нас здесь, вы, гражданин начальник, поедете к своему куму Лебедеву на Петровку чаи гонять с баранками, а мне мои друзья-менты по новой почки опускать затеют. Поэтому никуда мы с вами сейчас лезть не будем, а поедем в Косино на карьеры… Загорать будем, купаться, а дела все на ночь оставим, как настоящим ворам и полагается…

Выдав этот длинный и нехарактерный для меня монолог — пошаливали, видно, нервишки, — я встал. Раскаленная жесть громыхала под ногами.

— А тебе что, действительно опускали почки? — с невинным интересом натуралиста спросил ДД. Я скромно кивнул. Было, что греха таить, было…

Под причитания ДД, не догадавшегося захватить из дому плавки (я посоветовал ему открыть в Косино нудистский пляж) мы спустились с голубятни и прошли по пыльной улице к оставленной в отдалении машине. По пути не встретилось ни одной живой души, и я мельком подумал, что ДД, пожалуй, был прав — поселок казался вымершим, операцию можно было осуществлять совершенно открыто. Но мне хотелось максимально оттянуть это неприятное мероприятие, и мы отправились в Косино.

Неподалеку от этих карьеров когда-то давным-давно прошло мое детство –обычное детство обычного пацана с обычной московской окраины, но с тех пор прошла уже тысяча лет, и я удивился и обрадовался, когда оказалось, что я многое здесь помню. Я даже принялся пересказывать ДД отдельные фрагменты своего бурного прошлого, но, наткнувшись на его непонимающий взгляд в середине истории о том, как «вот под той ивой в дай Бог памяти восемьдесят первом году мы с ребятами выпили на троих три бутылки водки, а жара стояла под сорок градусов», заткнулся и более со своими воспоминаниями не лез.