Все хорошо

Аля очнулась и, вскочив, осмотрелась. Все было слишком просто, чтобы казаться ужасным.

Пустые стулья стояли неровным полукружием, как бы беседуя. В открытые окна влетали голоса. Доносились удары мяча, невнятные механические звуки и электрические потрескивания.

Вошел Горбовский, по-прежнему озабоченный. Сел на стул верхом, посмотрел на Алю, вздохнул и покачал головой.

– Нашелся наш Стас, – сказал он. – Только не знаю, хорошо ли это…

– Где он? – быстро спросила Аля.

– На Земле. У Сикорски.

– А кто такой Сикорски?

– Неужели не знаете? Это была громкая история.

– Первый раз… – она замолчала. Внутри лопнул пузырек. – Знаю. Да. Все знаю. Но – зачем он Стасу?

Горбовский пожал плечами.

– Мы безнадежно опаздываем… главным образом – вот здесь, – он дотронулся до лба. – А кроме того – некий паралич воли…

– Паралич волн, – повторила Аля. – Жалко.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Горбовский. – В такой переделке побывали.

– Не знаю. Никак не чувствую. Еще не прожгло.

– Да, это я понимаю. Ну, что – оставим работу профессионалам?

– Нет, – сказала Аля. – Я так не могу. Должен же кто-то, кто понимает…

– Через полчаса Максим улетает на Землю. Туда, к Сикорски. Я пока остаюсь. Вы – как намерены?

– Я полечу, – твердо сказала Аля.

– Стас для вас… что-то значит?

Аля посмотрела на Горбовского. Неясно было, он действительно не понимает – или спрашивает о чем-то другом?

– Он у меня вот здесь, – повторяя жест Горбовского, она дотронулась до лба. – И я уже почти не могу это выносить…

СТАС

– Вы ничего не понимаете, Попов, – хрипло сказал Бромберг. – Допускаю, что вы все знаете, но не понимаете вы ни черта.

– Ну, почему же? – вежливо ответствовал я. – Древний способ отучения от наркотиков: медленно и постепенно уменьшать дозу. Девятнадцатый век.

– А от пищи вы так никого не пытались отучать? От воздуха? Нет? Ну, так попытайтесь, попытайтесь…

– Бросьте, Бромберг. Это не я, это вы не понимаете, что предприятию вашему все равно пришел конец. Остановлюсь я – не остановятся другие. Это же выстрел дробью. За нас взялись всерьез.

– Кто? Кто взялся? Что вы несете, идиот?!

– Некий весьма сведущий разум, который мы ассоциируем с Малышом. Им, видите ли, не нравится наше поведение…

– Я же сказал: идиот! Повторить? Я повторю: идиот! Какой Малыш? Какой разум? Это все выдумки нашей разлюбезной! Она пичкает нас байками, чтобы мы…

Я подождал, когда он прокричится, и спросил:

– Скажите, а вы сами-то подвержены этому внушению?

– Я? Конечно, нет. Я знаю, что оно существует, что оно направлено на модификацию моего поведения, и веду себя с поправкой на оное.

– Вы давно снимали спектр этого излучения?

– Регулярно. А что?

– Вам не бросилось в глаза ничего необычного?

– Нет. И не могло броситься. Потому что ничего необычного там нет.

– Понятно. Так вот, слушайте меня внимательно. Я жил на планете, где гипноизлучения нет. На Земле я около суток. Даже на обычного человека излучение еще не окажет влияния за такой срок… эффект его накапливается, не так ли?

– Ну, в некотором роде – да.

– Отлично. Вам, когда вы возвращаетесь, не бросаются в глаза простор и пустота на Земле?

– Вы были у Сикорски? Может быть, вы и сейчас у него?

– Нет, – ответил я только на последний вопрос.

– Сикорски – сумасшедший старик. У него идефикс…

– Перед прилетом сюда я ознакомился со спектром гипноизлучения, которое орошает Землю. Золотым дождем. Лишь четыре процента спектра – это модификаторы поведения. Девяносто шесть – модификаторы восприятия.

– Бросьте нести чушь, Попов. Я сам писал эти спектры, сам, понимаете? И что же, я не знал, что пишу?

– Излучатели на спутниках «Атлас» не работают, – продолжал я. – Зато там установлен вероятностный вариатор, который, как вам должно быть известно, к использованию запрещен категорически… Тагора, по-вашему, – тоже изобретение машины?

– Да. То есть не машины. Тагору придумал в сорок седьмом году Майкл Хиггинс. Машина воплотила его мысль.

– Понятно. Его можно поздравить: изобретение оказалось столь емким, что обрело самостоятельную жизнь.

– Род иллюзии. Надеюсь, это-то вы понимаете?

– Конечно. Но тогда откуда взялся вариатор?

– А при чем тут?..

– Вариатор доставлен с Тагоры. Якобы образец техники Странников.

– Все смешалось. Впрочем, так и должно быть. На определенном этапе накачки уже не удается проследить, откуда приходит та или иная иллюзия.

– Скажите, Бромберг, а с Пирсом вы сотрудничали когда-нибудь?

– Что значит – сотрудничал? Он ноолог, а я – историк науки. Конечно, я изучал его работы, его самого… Когда случилось несчастье в лаборатории, я как раз направлялся к нему.

– Несчастье какого рода произошло там?

– Взрывной импульс Тиффани. Вы знаете, что такое импульс Тиффани? Хотя что это я…

– У меня другие сведения.

– Ваши сведения неверны!

– Возможно… Вам не закрадывалась такая интересная мысль: все ложные объяснения всегда по касательной проходят рядом с истиной? Как бы дразня ее. Когда-то говорили, что вора тянет на место преступления…

– Это вы обо мне?

– Пока нет. Но вспомните: запрет на Машину объяснялся тем, что в недрах ее зародился новый нечеловеческий разум, новая цивилизация. Так?

– Да. Я сам придумал это объяснение. До сих пор горжусь им.

– А вам не кажется, что нечто подобное случилось на самом деле?

– Болезненный бред. В стиле Сикорски.

– Разум, получивший возможность расселяться по сознаниям тысяч миллионов людей, которые ни сном ни духом…

– Перестаньте!

– Пирс работал как раз над этим, не так ли? Может быть, машинный разум почувствовал в нем опасного противника, конкурента?..

– Да прекратите же!!! – Голос Бромберга взметнулся до визга, сорвался… Сам он, багровый, качнулся к экрану, лицо его вывалилось за пределы, остались только глаза и лоснящийся нос. Безумные, чуть косящие глаза. Потом они медленно мигнули… – Вы правы, Попов, – сказал Бромберг совсем иначе. – Я не сомневался, что вы догадаетесь обо всем. Владея таким объемом информации, мудрено не догадаться…

– Вы – Бромберг? – спросил я.

– Да. В определенной мере.

АЛЯ

Они сели на каком-то крошечном островке посреди пустого океана. Дом приземистый, вжатый в скалы… Наверное, зимой здесь штормы.

– Рудольф Сикорски, – представил Максим хозяина. – Александра Постышева, носитель ноограммы Стаса Попова.

– Вы это ощущаете? – спросил Сикорски, пожимая ей руку.

– Иногда.

– Крепитесь, девочка. Это бывает очень тяжело, особенно когда она начинает распадаться. Вот Максим побывал в таком положении…

– Он говорил. Но без подробностей.

– Те подробности такие, что лучше, о них не говорить. Главное, не позволяйте наезднику управлять вами. И знайте, что боль – ненадолго. День, два.

– Он будет исчезать…

– Да. Умирать в полном сознании. Цепляться за вас.

– Какой ужас…

– Ужас. Он симпатичный человек, он мне понравился. Что ты думаешь обо всем этом, Максим?

– Что он намерен делать, Экселенц?

– Он? Намерен? Это не те слова…

– Возможно, не те…

– Просто не те, Максим. Я не знаю, чего ты хочешь от меня. Разве не видишь: я сдался? Я вдруг оказался человеком, который желал отстоять крепость – решительнее, чем другие, – но сам в рвении своем разрушил стены… И вот – все. Последний шаг противника. Он просто входит… он даже приходит ко мне. На чашку чая. Ко мне. Какая ирония.

– Он не противник, – сказала Аля.

– Не он. Не Попов. Противник – в Нем.

– Нет. Вы ошибаетесь. Вы ошибаетесь в чем-то главном.

– Нет, Александра. Не ошибаемся. Может быть, мы просто говорим о разных вещах…

– Где он? Вы знаете, где он? Догадываетесь?