Транквилиум

– Но поскольку я уже здесь?..

– Да. Стоит ли делать это сегодня? Сообщник мог прийти со своим заявлением и завтра… вы меня понимаете?

– Да, конечно. Минутку, я подумаю…

Рука сама рисовала на бумажном листе какие-то пока непонятные черточки и узоры. Рано или поздно весь лист заполнится ими, и тогда придет решение.

Сова не мог простить себе, что попался так глупо. Не в том смысле, что охранники дома его схватили моментально, а в том, что он вообще ввязался в это дело. Сволочь Парриндер: обещал, что его сразу же выволокут обратно…

Он потерял счет времени. Сидел, намертво привязанный к стулу, с повязкой на глазах. Ему не задавали вопросов, не били. Просто ходили рядом, переговаривались между собой. Слова были знакомыми, но что означали реплики тюремщиков, Сова не понимал. Это не был ни фраерский, ни воровской язык. От этого делалось еще страшнее. Один раз вполголоса что-то сказал, а потом засмеялся – ребенок. Ему ответила женщина. Где-то далеко квохтали куры.

Билли спал двумя различными снами: одним будто бы обычным: в постели, закрыв глаза и ничего не зная; а вторым – забывая себя. Эти сны не совпадали, и обычно он, вставая от первого, погружался во второй. От второго он мог пробудиться в первом сне – и тогда метался, кричал и звал маму. Только дважды за все время пребывания в своей неволе он просыпался в обоих смыслах. Не умея себя сдерживать, он бросался бежать, немедленно попадал в руки, широко расставленные повсюду, и под ласковый хищный холодный шепоток тети Салли вновь засыпал – так или иначе.

Накануне он, положив руки на хрустальный шар, на минутку прикрыл глаза и сказал беззвучно: мама, забери меня отсюда. Я боюсь… А потом – повернулся и посмотрел на себя. Увидел – маленького, как мышонок, мальчишку, мокрого, испуганного, глядящего снизу куда-то в непосильную вышину, с которой валятся камни и бьют молнии… Это я, да? Это я…

Он знал, что на самом деле он не такой.

Но – надо было проснуться. И проснуться так, чтобы те не поняли, что он проснулся.

Уже проваливаясь, он выставил сторожа, старика с колотушкой, который во сне приходил и будил его в школу. Еще ни разу сторож не опаздывал…

Утром он вновь, в третий по-настоящему раз, проснулся полностью. Бодрость нарастала – знобящая. Вы уже ничего не сделаете со мной, сказал он себе.

Он будто бы чувствовал рядом с собой новую несокрушимую защиту…

Дэнни ворочался на полу на жесткой циновке, стонал, непонятно разговаривал. Иногда всхрапывал, как испуганный конь, и переворачивался, громыхая локтями и коленями. Потом где-то наверху, далеко отсюда, что-то роняли и волокли. И лишь когда посветлели окна – Светлана отпустила себя и пропала.

Она возникла вновь, здесь же, на узкой кровати, прижавшись к ковру на стене – но уже солнце, пробившись сквозь вековую пыль оконного стекла, найдя щель в красных с кистями шторах, пронизывало воздух навылет и разбивалось о бокалы на столе. В зеленой бутылке горело на дне нежное рубиновое пламя.

Записка лежала на подушке – рядом с лицом, и даже слегка примятая.

«Милая леди! Служба призывает меня – а теперь, ввиду нашего заговора, мне следует быть еще более примерным служакой. Я вернусь около трех часов пополудни. Лишнее – просить Вас быть необыкновенно осторожной. Старайтесь не выходить на середину – там скрипят половицы. Оружия не оставляю: и нет его, и – даже если Вас возьмут, какой-то шанс уцелеть и даже выиграть у нас будет. Еды тоже нет, вода в баке. Дэнни.»

Раньше это были комнаты прислуги, Светлана их знала. Сейчас они, конечно, не походили на те, давние… а может быть, так оно все запомнилось?.. Вот этот ковер висел у Люси! Точно. Старый, облысевший вот тут, в углу, серо-синий с зеленым ковер из неведомых мест… Где ты, Люси?

Как будто неожиданный и хлесткий удар, откуда не ждала… Истомной болью облило горло, клокотнуло – коротко, жалко. Но слезы – слезы она сумела сдержать. Сумела не выпустить себя из давно и крепко сжатого кулака. Та, птичка в кулаке, только пискнула тихонечко…

И началось ожидание.

Четверо горцев-скотокрадов караулили лестницы, идущие на третий этаж – по двое в смену, по человеку на лестницу. И еще трое находились при мальчике безотлучно: двое бдили, третий отдыхал. Но даже не столько они были подлинными стражами… Салли, черная ведьма – вот кто по-настоящему охранял мальчишку. Она была сильна и почти всеведуща, и необыкновенно опасна. И еще девять человек, пятеро из которых – агенты «Титуса»… никому нельзя доверять.

Не в этом даже дело…

Если приложить толику ума… если по-настоящему повезет… а тем более, если удастся найти подмогу – а Дэнни уже примерно знал, к кому обратиться за этим – мальчика можно вызволить, охрану перебить или повязать… но – почему-то понятно было, что это ничего не решит. Семя брошено и проросло, мальчик уже не тот, что был прежде… искалечен? Может быть, и так. Или даже – только сейчас пришло в голову – превращен в живую бомбу без предохранителя, и лишь рука Салли не позволяет вырваться огню и смерти…

– О чем мыслительствуете, лейтенант? – вывернулась сбоку Сибил по прозвищу Демуазель, хрупкая и на вид чуть неуклюжая девушка, на деле – беспощадный палач и убийца. – Не боитесь перегрева мозга?

– А что такое мозг? – удивился Дэнни.

Он вдруг понял, что будет делать. Увидел ясно, целиком и в один миг.

Оставалось дождаться конца своей вахты…

– Значит, вы здесь и живете? – Глеб обвел взглядом бедно обставленную плоскую – широкую и со слишком низким, по верхнему обрезу окон, потолком – комнату. – Неужели…

– Можно было найти и просторнее, – перебила Олив. – Но… здесь было по-настоящему тепло.

– Тепло?

– Да. Тебе, наверное, странно это слышать, но нам зимой надо держаться теплых мест. Шахты закрыты, дрова дороги. А здесь – общественная котельная, и мы первые в ряду. Да и квартира не такая уж тесная… Светлана спит здесь, мальчик – на диване, я – вон там, за углом.

Оказывается, было еще «за углом». Это не было заметно сразу, но комната имела форму буквы «L», и короткую перекладину отделял от длиной гобеленовый занавес. За занавесом притаились кровать и легкое облезлое, когда-то велюровое, кресло.

– Здесь я живу… Наверное, неприлично принимать царя в таких апартаментах?

– Не смейся надо мной.

– В конце концов, ты ведь был мой почти муж.

– «Был» и «почти»?

– Да. Разве ты этого не понял?

– Не знаю. Столько всего было потом…

– С кем ты будешь сегодня спать? Со мною или с нею?

Глеб закрыл глаза.

– О… Спать нам сегодня наверняка не придется… а там, может…

– Может – что?

– Дай Бог, чтобы живы остались.

– Ты пойдешь… туда?

– Да. Я пойду, а ты будешь здесь слушать меня, мои мысли. Сумеешь?

– Конечно. Ты меня хорошо научил… и этому, и…

– Тебе было тяжело тогда? Плохо?

– Тяжело? Плохо? Мне – плохо? Да я просто сдохла и сгнила, понимаешь… и все это чувствовала…

– Что же делать… был молодой самоуверенный дурак. Прости, если сможешь.

– Простила уже. Все прошло. Все сгорело. У меня ведь даже не было никого после тебя. Можешь такое представить?

– Нет, – Глеб вдруг тихо засмеялся. – Вот это представить невозможно. На слово верю, а представить не могу…

Она тоже рассмеялась. С той хрипотцой, которую создает спрятанное волнение.

Кондратьев открыл сам. Глаза его, как кролики – вздрогнули и застыли.

– Здравствуй, Юрий Иванович, – сказал Дэнни по-русски и прошел мимо хозяина в прохладные недра квартиры. Пахло пеленками.

– Здравствуй, Дэн, – Кондратьев ответил медленно и по-английски. – Садись. Дела?

– Дела, – Дэнни вернулся к родному. – И дела более чем серьезные.

– Я отошел от всего, – сказал Кондратьев. – Я больше не в игре.

– Нет, – покачал головой Дэнни. – Так не бывает. Впрочем, особо не волнуйся: нужен не ты, нужен лишь твой катер. Сегодня в десять вечера под парами у Театрального причала.