Страница 12 из 18
– Вызывайте, – согласился Краюхин. – Об оплате не заботьтесь…
Во сколько эти приключения нам обойдутся? Тысяч в тридцать? Не меньше… А если бы не Артем, вдруг спросил кто-то нагло, ты бы стал платить? С ума сошел, подумал Краюхин, такие вопросы в голову пускаешь… А на самом деле? Платил бы – и с легкою душою. Платил бы, подумал он твердо.
А если бы знал, что они мертвы?
Что?!
Ты ведь знаешь, что они… что их… Вспомни веревку.
Нет же. Нет. Не обязательно. Миллион объяснений…
Коваленко взялся за рацию, но еще до того, как начал вызывать оставшихся у входа, раздался зуммер. Вызывали они сами.
– Петр Петрович! Петр Петрович! – было очень тихо, и слова из динамика разносились далеко и отчетливо. – Возвращайтесь скорее! Тут такое!..
– Что именно?
– Убили девчонку из телевидения! Но она засняла того, кто ее… Короче, это видеть надо!
– Причем тут мы?
– Так это, наверное, одни и те же – и детей утащили, и ее! Понимаете, это и не люди вовсе! То есть, может быть, и люди…
– Митя, – Коваленко вздохнул. – Ты переутомился, наверное. Ладно, мы возвращаемся, а ты вызови-ка мне двух проводников с собачками – и сгоняй за ними вертолет.
– Вы идите, – сказал Краюхин. – Я побуду здесь.
– Анатолий Михайлович, – сказал Саломатов, – не пори горячку. Потом тебя искать…
– Искать меня не придется, – сказал Краюхин.
Через пять минут, оставшись в одиночестве и погасив фонарь, он начал медленно привыкать к темноте.
– …Айболитик, миленький, выпусти меня отсюда… Выпусти, я домой хочу… Выпусти, меня мама ждет… Она испугается, что меня так долго нет… Айболитик, выпусти, хороший… Ну, пожалуйста… Ты же хороший… Ты же даже этих страшненьких жалеешь… Выпусти, я никому про тебя не скажу…
И так – час за часом. Вроде бы тепло, а ноги замерзли. Будто бы лед под полом. Может, и вправду лед. Крепка решетка, и никак не дотянуться до засова. Его ли эта серая тень? Забрал все, только курточку оставил, и ушел. Хорошо, хоть одеяло дал. Зачем ушел?
– Айболитик, ты где?.. Выпусти меня, мне страшно… Я пить хочу… Зачем ты меня запер?.. Пожалуйста, хороший Айболитик, выпусти меня отсюда, я к маме хочу, выпусти меня…
Свеча на столе все короче…
Город взорвался. С полей, с огородов, с ферм примчались люди, толпились перед Советом, многие с детьми, многие с оружием: вилами, дробовиками… Из Тарасовки прилетел вертолет со следователями; выехал, но застрял где-то в дороге автобус с вооруженными полицейскими. Дивизия прислала три десятка сержантов и младших офицеров: с автоматами за спиной, они стояли на перекрестках, прочесывали дворы, заглядывали в подвалы. Это успокаивало. Инспекторов их охранники запихнули в вертолет, но улетать они пока не собирались. Телевизионщики, ставшие героями дня, внезапно размножились: теперь их было человек десять, посерьезневших, в легких касках и брониках, быстрых и пронырливых. Чьи-то вертолеты кругами ходили над городом. Стахов чувствовал, что и его начинает затягивать темный азарт. Будто начало войны. Ужас и восторг…
Маруся Шелухина, полицейский, рассказала только что обо всем том, что накапливалось за год – тихо, исподволь: слухи о гигантских крысах, выходящих в лунные ночи из дыр в земле; слухи о том, что ребятишки повадились голыми шнырять по пустырям и в развалинах заводских недостроенных корпусов; постоянное исчезновение каких-то неценных, а потому оставленных без присмотра вещей… И люди, конечно. Вот сегодня: нет нигде Виктора Чендрова с электростанции (с работы ушел, домой не вернулся), и нет Эльвиры Булак, которая из дому ушла, а на работе ее нет, и склад стоит открытый, хотя и было предписано: склады запирать…
На экране в сотый раз прокручивали: в ярком пятне света тело старушки, а из-за него приподнимается и замирает на секунду чудовище: маленькая головка с огромными рубиновыми глазами, за головой плечи буквой V, и все это похоже немного на атакующую кобру; потом голова чуть поворачивается, рубиновый отсвет исчезает, и становится видно, что это не глаза, а странной формы очки; идут – медленно – снизу косо вверх и вперед и чуть влево две тонкие напряженные руки с вытянутыми пальцами, и вслед за руками начинает приближаться голова, плечи опускаются… Смена кадра: мальчишка у стены в позе готовой прыгнуть собаки, зубы оскалены, очки непроницаемы – прыгает, все так же вытянув руки вперед, плывет, плывет по воздуху…
– Маруся, – сказал Стахов, – возьми-ка пару армейских ребят да сходи на этот Эльвирин склад. Что-то там не чисто…
Дверь за Марусей закрылась и тут же открылась вновь. Вожатая Лиза привела из лагеря Гарика Шваба, пятого из звена Артема Краюхина. Стахову уже позвонили, что Гарик был в курсе преступного умысла четверки, но никому не сказал ни слова. Теперь он был уверен, что его с родителями выкинут вон.
– Ты не реви, – сказал Стахов ушастому белобрысенькому парнишке, испуганному и дрожащему. – Что не сказал – ладно. Ты еще молодой, чтобы различать, когда закладывать друзей грех, а когда наоборот. Со временем поймешь… Ты вот что скажи: почему ты сам с ними не пошел?
– Не знаю… – прошептал Гарик. – Так что – мне ничего не будет? – он посмотрел на Стахова недоверчиво.
– А ты орден хотел?
– Н-нет… Вы мамку с отцом не выгоните?
– Нет, конечно. Хотя выпороть тебя – потом – не помешало бы… Ладно, доживем до потом… а пока рассказывай.
– А чего рассказывать? Боялся я. Все же знают, что подземников трогать нельзя. А Темка говорит: не бывает их! А все же знают, что бывают… Ну, и… все. Ветка говорит: слабо в пещеру залезть. Вот. А Темка туда уже ходил, да дойти не смог: болото. А тут жара… Ну, и пошли. Я говорю… вот. А они: никаких не бывает, потому что… и все. А только Сега ружье-то прихватил. Хоть и говорил, что не бывает… А мне сказали, что трус – ну и сиди. А я что? Я не потому что трус, а просто… Ну, я же сам видел! Маленького, как первоклашку, голого, а с ножами. Спарту как раз прогуливал… она залаяла, он в канаву – и все…
– И ты молчал?
– Так все же знают…
– А я почему не знаю? Краюхин-отец почему не знает? Эх, детки! Или уж мы такое говно в ваших глазах, что нам ни доверия, ни… а, да что с вами говорить… В общем, парень, знай: в том, что ребята пропали, не только их глупость виной, но и твоя. Иди пока. Вспомнишь что ценное – скажешь. Мне, или тете Клаве, тете Марусе…
– Так не верят же! – закричал вдруг Гарик. – Не верит мне никто! Я же говорил – не верят!!!
– Говорил? – тупо повторил Стахов.
– Ну… говорил… – Гарик судорожно вздохнул, давя рыдание.
– Лиза, – Стахов повернулся к вожатой, внимающей изумленно. – Ты возле детей. Слышала что-нибудь такое: про подземных жителей, про голых малышей?
– Так ведь… они же всякие страшилки все время рассказывают, я уж их отвлекать пыталась…
– Ясно с нами все. Иди, Лизавета. А ты, парень, подожди. Нужно мне, чтобы ты – сейчас, немедленно – поговорил с ребятами и узнал про этих подземников как можно больше. Кто они, чем занимаются… Через, – он посмотрел на часы, – через четыре часа придешь сюда и расскажешь все, что узнал, мне или тому, кто будет здесь вместо меня. Понял? Теперь беги.
Курлыкнула рация. Маруся сообщала, что на полу в мучном складе под слоем муки обнаружена кровь, много крови, очень много крови…
Вначале Артем услышал шорох, потом уловил движение. Комната – целый зал – где его поместили, освещалась не светодиодами, а какой-то липкой сиреневато-зеленой дрянью, размазанной по потолку и стенам. Свет от нее шел довольно сильный – по сравнению со светодиодами, конечно, – но из-за того, что шел он со всех сторон, казалось: зал полон дыма. Было плохо видно, что в очках, что без очков…
В дальнем конце что-то шевелилось.
Артем сидел неподвижно, закутавшись в почти не греющий брезент. Царь, уличив его в обмане, о чем-то задумался надолго, а потом велел страже отвести его – гостя! – в этот зал, вкусно кормить и заботиться, но наружу не выпускать. Отступники могут попытаться похитить его или даже убить… Артем чувствовал, что заболевает: дышалось тяжело, глаза казались тюбиками, из которых кто-то что-то выдавливает, кожа будто бы высохла и отстала, прикосновения к ней не ощущались. Замерз. Простыл. Слова не имели смысла. За-мерз. За-кон. За-рок. Рок. Кон. Мерз. Мерзавец. Я. Ну и что? Подумаешь… Он покосился в угол, где продолжалось шевеление. Не звал я их сюда и силком не тащил… Только там, еще почти наверху, роясь в окровавленных вещах, Артем ощутил вдруг невыносимый ужас утраты. Сейчас ему было почти все равно. Будто оброс корой. Надо выбираться, вот и все. Надо выбираться… Он не пошевелился.