Аттракцион Лавьери

– Ларри, – позвал Козак из-за двери.

– Да, – сказал Ларри.

– Тут к тебе человек. Он говорит, что знает тебя давно. Его зовут Кинтана.

– Кинтана? – не поверил Ларри. – Боже мой! Зови.

– Сейчас, – сказал Козак. Его башмаки загрохотали вниз по лестнице.

Кинтана, Кинтана, думал Ларри, напрягаясь. Что же тебе понадобилось, Кинтана? А? Он встал и оперся о подоконник. Поднявшийся ветерок гонял пылевые смерчики по двору гаража. Что же ты хочешь от меня еще?

И в то же время я чертовски рад, Кинтана, что ты жив и что ты нашел меня даже в этом захолустье, хотя, скажу тебе сразу, пользы тебе от этого никакой не будет. Ты бы удивился, наверное, узнав, что я радуюсь тебе. Ты бы этого не понял, Кинтана. Ты у нас человек без сантиментов. А жаль.

Торопливые легкие шаги за дверью – и Ник Кинтана влетел в комнату. Был он весь тонкий и легкий, в светлом костюме, противосолнечных очках, шляпа болталась за спиной, морда была свежая и загорелая, и почти без следов того ожога, только перчатки на руках – даже не столько потому, что не следует оставлять где попало отпечатки, сколько потому, что Ник терпеть не мог свои обезображенные руки. Они обнялись – от Ника пахло отличной парфюмерией, от Ларри, как обычно, – «мужским одеколоном «Полундра» с запахом крепкого матросского пота, табака и селедки», – так они шутили тогда, когда было время шутить. И когда было настроение шутить – сейчас такого настроения не было, и объятия эти были чисто церемониальным актом, данью старой – бывшей – дружбе, по которой прошла в позапрошлом году трещина – когда Ларри отказался помогать Нику в очередной его затее, а Ник вдруг стал давить на него совершенно непорядочным способом. Тогда Ларри сказал: «Последний раз», – и два года Кинтана о себе не напоминал, лишь стороной доходила о нем кой-какая информация.

– Ах, черт! – сказал Ник. – Немного же от тебя осталось!

– Плохо выгляжу? – усмехнулся Ларри.

– Не то слово, – сказал Ник. – Ты что, на диете?

– Именно, – сказал Ларри. – Это ты хорошо сказал: на диете. Ты молодец, Ник. Ты умеешь хорошо сказать.

– Что-нибудь случилось? – нахмурился Ник.

– Что со мной может случиться? – засмеялся Ларри. – Просто двести выступлений меньше чем за полгода. От меня осталась лишь хорошо продубленная шкура да немного костей и сухожилий.

– Двести? – не поверил Ник. – Ты сказал: двести?

– Двести, двести. Точнее, сто девяносто восемь. Завтра последнее.

– Понятно. Жаль.

– Чего именно?

– Что от тебя осталась кожа да кости.

– Хотел что-нибудь предложить?

– Это вода? – Ник показал на бутылку.

– Вода, – сказал Ларри.

Ник налил себе полный стакан и жадно выпил, потом налил еще один и тоже выпил, но медленнее, по глотку.

– Здорово, – сказал он. – Что это у тебя за парень – там, внизу?

– Козак? Так, просто хороший парень.

– А это у него откуда? – Ник провел пальцем по щеке.

– Шрам? С войны.

– Солдат, значит?

– Солдат.

– Понятно… А где этот твой грек?

– Он знает, что я не слишком его люблю. Иногда неделями на глаза не попадается.

– Ты хорошо устроился… – проворчал Ник. – Сколько у тебя выйдет чистыми за все это?

– Гроши. Двадцать восемь тысяч.

– Ну и купил он тебя… да. Не отказался бы тогда – имел бы сейчас минимум полмиллиона.

– Плюс нелегальное положение.

– Ерунда. Пока оккупация, никакого нелегального – такая неразбериха во всех этих делах, если бы кто знал… Слушай, а ведь на будущий год собираются проводить выборы.

– Врешь, – недоверчиво сказал Ларри.

– Да нет, не вру, – сказал Ник. – Так примерно в апреле-мае.

– Ну что же, – медленно сказал Ларри. – Тебе и карты в руки…

– Выборы надо сорвать, – сказал Ник.

– Что? Зачем?

– Надо убить Данкоффа. И Ордуэя – если удастся.

– Да что вы там все, с ума посходили? Зачем – сорвать? Вы что?

– А ты что? Ты что, не понимаешь, что выборы в условиях оккупации – фикция? Что к власти придут те, кого назначит Данкофф? Христианские демократы, к примеру? Лессинг – в канцлеры, Ярошевский – в президенты? Народ контужен войной, народ еще не оправился от этой контузии, и ему хотят, пользуясь моментом, навязать плутократов и соглашателей! Сменить вывеску, чтобы оставить все как есть. Не выйдет! Сейчас самое время начинать раскачивать народ, расшевеливать, поднимать! Если оккупанты начнут закручивать гайки, если скинут наконец маску миротворцев и покажут истинное свое лицо – о, вот тут-то начнется! Они еще не знают, что такое городская партизанская война!

– Ты определенно сумасшедший, Ник. Вы все там сумасшедшие. Ну зачем вам еще одна война?

– Потому что только так можно построить по-настоящему справедливое общество. Эти сволочи делают вид, что пекутся о благе народа, – а на самом деле они отгородились от нас живой стеной, простыми людьми, они держат их заложниками, весь народ, понимаешь? Всех людей. Они думают, что если они держат их заложниками, то могут диктовать нам условия. Нет, господа! Мы тоже умеем считать! И мы понимаем, что пусть лучше сейчас погибнет тысяча человек, чем потом семьдесят миллионов потеряют возможность жить в подлинно свободном и справедливом обществе. Мы запачкаемся в крови, но зато дети наши будут свободными и счастливыми людьми. Не цель ли это, а, Ларри? Чего ты на меня так смотришь?

– Поразительно, – сказал Ларри. – Если помнишь, эта имперская шваль в свое время твердила примерно так: вся наша внешняя экспансия оправдана тем, что дети наши будут свободны, – а потому не принести ли нам кой-какие жертвы на алтарь победы?

– Ты! – возмутился Ник. – Ты! Ты еще смеешь сравнивать – их и нас?! Нас – и тех прохвостов?..

– Извини, – сказал Ларри. – Действительно…

– Как у тебя язык повернулся?

– Я же извинился.

– Извинился…. извинился… За такие слова знаешь что следует делать?

– Вызвать на дуэль.

– Дурак.

– Ну-ну.

– Нет, действительно – взять и так сказать…

– Давай ближе к делу, – сказал Ларри. – Ближе к деликатному твоему делу. Ты хочешь, чтобы я произвел покушение на Данкоффа? Ник снял свои темные очки, посмотрел Ларри в глаза; глаза самого Ника были красные и смертельно усталые, под глазами набрякли мешки. Без очков Ник постарел сразу лет на десять.