Время любить

Он ограничился коротеньким кивком, когда Катрин и дон Алонсо выходили из комнаты. Они молча поднялись к жилым комнатам.

– Я провожу вас! – любезно сказал архиепископ.

– Нет… пожалуйста! Благодарю, ваше преосвященство, но я хотела бы, перед тем как пойти к себе, узнать о здоровье моего слуги.

Она все же решилась:

– Этот Фра Иньясио кажется мне невероятным человеком. Он уже давно занимается своим делом?

– Семь или восемь лет, – ответил дон Алонсо. – Мои люди нашли его однажды, он умирал от голода на большой дороге. Его выгнали его братья по Наваррскому монастырю, где он занимался своими странными делами. Он шел в Толедо, где хотел изучить Каббалу. Но для вас в этом мало интереса. Покидаю вас, мадам Катрин, и иду отдохнуть. По правде говоря, я чувствую себя крайне усталым.

Катрин провела дрожащей рукой по влажному лбу… Семь или восемь лет! Прошло уже десять лет после казни Гарена. Что же произошло, каким чудом он добрался до Наваррского монастыря, откуда его изгнали за колдовство? Впрочем, обвинение в колдовстве ее смущало. Гарен обожал драгоценные камни и в этом сходился с таинственным монахом. Между тем никогда Катрин не видела его за занятием алхимией. Или же к нему пришло это увлечение, после того как рухнула карьера и пропало его состояние?

Катрин оторвалась от своих размышлений и направилась к башне, делая вид, что не заметила Томаса, внезапно появившегося во дворе. Со времени ее появления в замке она постоянно встречала темную фигуру пажа. Катрин, которую раздражал этот юнец, взяла себе за правило никогда не замечать его. Она и теперь поступила так же и поднялась к Готье.

Нормандец быстро выздоравливал после операции, которую ему сделал Хамза. Его могучий организм и умелое лечение, а также прекрасный уход делали свое дело. К несчастью, гигант, видимо, совершенно потерял память.

Само собой разумеется, он пришел в полное сознание. Но, что с ним было до той минуты, когда он впервые открыл глаза после операции, Готье не помнил. Забыл даже свое собственное имя. Когда Катрин наклонилась над кроватью, ей пришлось пережить разочарование. Гигант смотрел на нее полными восхищения глазами, словно она явилась ему в мечтах, но явно не узнавал. Тогда она заговорила с ним, назвала себя, повторяя, что она – Катрин, что он не мог не узнать ее… Но Готье покачал головой.

– Простите меня, мадам, – прошептал он. – Вы прекрасны как свет, но я не знаю, кто вы, я даже не знаю, кто я сам, – печально добавил он.

– Тебя зовут Готье Нормандец. Ты мне слуга и друг… Ты что, так и позабыл обо всех наших горестях, о Монсальви, о Мишеле? О Саре? О мессире Арно?

Рыдание надорвало ей голос при имени супруга, но в тусклом взгляде гиганта не загорелось ни малейшего света воспоминаний. Опять он потряс головой:

– Нет… Я ничего не помню!

Тогда она опять обернулась к Хамзе, а тот, молчаливо скрестив руки под своим белым облачением, наблюдал за сценой из угла комнаты.

– Разве… ничего нельзя сделать?

– Нет, – тихо сказал Хамза. – Я ничего больше не могу сделать. Только у природы есть сила и власть возвратить ему память о прошлом.

– Но каким путем?

– Может быть, ему нужен толчок! Я, признаюсь, надеялся, когда ты перед ним появилась, но был разочарован.

– А ведь он был ко мне очень привязан… Могу даже сказать, что он меня любил, никогда не осмеливаясь в этом признаться.

– Тогда попытайся оживить его любовь. Возможно, чудо и произойдет.

Катрин повторяла про себя эти слова по дороге в комнату Готье. Он, сидя у окна, смотрел на ночь. Готье повернул голову, когда Катрин вошла, и свет упал на его измученное лицо. Болезнь облагородила грубые черты, лицо стало мягче, моложавее.

Он захотел встать, когда молодая женщина подошла, но она помешала ему в этом, живо положив руку на костлявое плечо.

– Нет… не двигайся! Ты еще не лег?

– Мне не спится. Я задыхаюсь в этой комнате. Она такая маленькая!

– Ты в ней надолго не останешься. Когда наберешься сил, чтобы сесть на лошадь, мы уедем…

– Мы? Вы разве возьмете меня с собой?

– Ты всегда ездил со мной, – печально произнесла Катрин. – Ты больше этого не хочешь?

Готье молчал, и сердце Катрин болезненно сжалось. А если он откажется? Неужели она нашла его и вырвала из рук гнуснейшей на свете смерти только для того, чтобы еще безнадежнее потерять? Она почувствовала, как слезы наворачиваются ей на глаза.

– Ты не отвечаешь? – прошептала она едва слышно.

– Я не знаю, что сказать… Вы такая прекрасная, что мне хочется пойти за вами… как за звездой. Но если я хочу вспомнить о своем прошлом, может быть, лучше мне идти одному. Мне что-то говорит, что я должен быть один, что я всегда был один…

– Нет, это неправда! В течение трех лет мы были почти неразлучны. Мы вместе переносили страдания, вместе боролись, вместе защищали свои жизни, ты столько раз спасал меня! Как же мне быть, если ты меня оставишь?

Она опустилась на край кровати и, спрятав лицо в дрожавшие руки, прошептала с болью в голосе:

– Умоляю тебя, Готье, не оставляй меня! Без тебя я же пропаду… пропаду!

Горькие слезы покатились из-под ее пальцев. Она почувствовала себя одинокой, покинутой всеми. Да еще этот монах, этот ходячий кошмар, призраком бродивший по замку! И надрывавшая душу ностальгия, страшная тоска по родному краю, по сыну, яростная ревность, которая грызла Катрин и переворачивала все нутро каждый раз, как она вспоминала своего супруга. Теперь и Готье от нее отворачивался, он все забыл. Это было уже сверх всяких сил. Она услышала, как Готье бормотал:

– Не плачьте, мадам, раз вы так расстраиваетесь, я поеду с вами…

Она подняла заплаканное лицо:

– Это похоже на жалость! Но ты же когда-то любил меня! Ты же жил только для меня, только мной… Если память тебе изменила, хоть сердце твое, по крайней мере, должно было меня узнать!

Он наклонился к ней, заглядывая в нежное лицо:

– Я так хотел бы вспомнить! – произнес он печально. – Вас полюбить нетрудно. Вы так прекрасны!

Робкой рукой он взял молодую женщину за подбородок, поднял его, чтобы лучше рассмотреть бархатные зрачки, которые от слез сияли еще ярче. Смятенное лицо нормандца оказалось теперь совсем близко от лица Катрин, и она более не смогла с собою совладать, совладать со своим желанием. Будто в ней звучал голос Хамзы, нашептывая ей: «Попробуйте разбудить в нем любовь…» Тогда она попросила Готье:

– Поцелуй меня!

И увидела, как он замялся. Тогда, потянувшись к нему, она сама нашла губы Готье, прильнула к ним и обняла обеими руками массивную шею. Сжатые губы не сразу ответили на ее ласку, словно нерешительно выжидали у самого края удовольствия. И потом Катрин почувствовала, что губы Готье ожили, внезапно став пылкими, а руки нормандца сжали ее. Сплетясь, они упали на кровать.

От его губ, которые теперь сильно и жадно завладели ее собственными, Катрин почувствовала вспыхнувшее в ней желание. Она всегда чувствовала к Готье глубокую нежность, и когда Катрин целовала его, она думала только о том, как создать тот самый шок, способный возвратить ему память. Но теперь пробудилось ее собственное желание, которое вторило желанию Готье. Яркой искрой ее пронзила мысль о супруге, но она с гневом отбросила ее. Из чувства мести близкое удовольствие удесятерило в ней желание. Она заметила, что руки Готье не справляются с тесемками сложной шнуровки на платье. Катрин мягко оттолкнула его:

– Подожди! Не спеши!..

Гибким движением она выпрямилась, встала. Слабый свет свечи показался ей недостаточным. Она не пожелала отдаться ему тайно, исподтишка, в темноте. Ей захотелось, чтобы было много света, чтобы как следует осветились ее лицо, ее тело, когда Готье овладеет им… Схватив свечу, она зажгла оба канделябра, стоявшие на ларце у стены. Сидя в ногах кровати, он смотрел на нее, не понимая, что она делает.

– Зачем все это? Иди ко мне… – умолял он, протягивая к ней нетерпеливые руки.

Но она удержала его взглядом.