В альковах королей

– Непременно расскажет, – подтвердил Филипп, желая доказать жене, что его сын разумен и может связно излагать свои мысли. – Уж я его знаю, молчать не станет.

– Это мы еще посмотрим, – прошипела сквозь зубы Олимпиада и, будучи женщиной злопамятной, велела замуровать Арридея в стену – живьем и вместе с женой.

И таких историй было немало. Олимпиада извела всех жен и женщин Филиппа и их детей, причем некоторые были убиты в материнском чреве. Она была так властолюбива, что и мысли не могла допустить, что македонским царем станет не ее блистательный Александр.

Когда наследнику македонского престола исполнилось двадцать лет, Филипп в очередной раз задумал жениться, причем история умалчивает, озаботился ли он прежде развестись с Олимпиадой. Его новой избраннице было всего шестнадцать, а царю – сорок шесть, так что немудрено, что он с нетерпением дожидался брачной ночи. Но он остался верен себе и так напился, что упал, едва поднявшись с места в пиршественном зале.

– Вот человек, который собрался идти походом в Азию, а сам не может пройти от ложа к ложу! – воскликнул оскорбленный за мать Александр и, подхватив Олимпиаду под руку, гордо покинул дворец. Он уехал в Иллирию, а мать его отправилась к себе на родину, в Эпир.

Что же до Филиппа, то он, конечно, понял, что со взрослым сыном ссориться не стоило, и довольно быстро сумел уговорить его вернуться. Но вот с Олимпиадой дело обстояло иначе.

– Ты не представляешь, маленькая моя, – шептал по ночам Филипп своей новой жене по имени Клеопатра, – что мне приходилось терпеть от этой женщины! Она чудовище, просто чудовище! Конечно, в поклонении Дионису нет ничего плохого, но не с такой же страстью надо любить этого бога! Впрочем, ей всегда нравилось дышать воздухом храмов. Ты же знаешь, на Самофракии издавна почитали детородный орган… да-да, милая, именно его, вот так, вот так, ласкай его, ему это нравится… и Олимпиада участвовала во всех фаллических шествиях, хотя от нее это вовсе не требовалось. А эта ее любовь к змеям? Нет, я понимаю, что Дионис предпочитает змей другим тварям и требует, чтобы его служительницы препоясывали ими свои чресла, но кому же понравится зайти в собственную опочивальню и обнаружить на ложе клубок змей?

– Брр, – вздрогнула юная Клеопатра.

– Вот-вот, – подхватил Филипп, – именно что «брр», иначе и не скажешь. И ты представляешь, она всегда, всегда выращивала их в наших покоях, и целовала, и прижимала к груди, и клала в изголовье!..

Олимпиада не простила Филиппу его «предательства». Историки расходятся во мнениях относительно того, по чьему приказу заколол царя Македонии его же придворный офицер, но многие полагают, будто подослала убийцу именно Олимпиада. Зато доподлинно известно, что после гибели супруга она вернулась во дворец в Пелле и тут же велела офицерам царской стражи зарезать прямо на руках у матери крохотную дочку Филиппа и Клеопатры, а потом ударом кинжала в горло убить и саму Клеопатру.

– Мама, может, следовало пощадить ребенка? – спокойно спросил Александр, внимательно вглядываясь в искаженное предсмертной мукой лицо Клеопатры. – Она вряд ли смогла бы отнять у меня престол…

– Нет, сынок, я не желаю, чтобы отродье Филиппа оставалось в живых. Пощадишь ее, потом еще кого-то… оглянуться не успеешь, как сам окажешься в ссылке или на погребальном костре.

Александр молча кивнул. Он никогда не опускался до бессмысленной жестокости, как его мать, но жестокость, присущую другим, извинял и не упрекал за нее.

Молодой царь македонян был очень красив – пышные каштановые волосы, голубые глаза, хорошая стать. Единственное, что портило его облик, это легкое искривление плеч и шеи.

Конечно, с самого детства он считал себя богом и был уверен, что любимый конь Буцефал всегда будет нести его от победы к победе. Ему очень льстили слова поджигателя храма Артемиды в греческом городе Эфесе, который совершил свое черное дело как раз в ту ночь, когда родился Александр. Так вот, Герострат, этот прославивший свое имя в веках преступник, сказал:

– Я выбрал именно эту ночь, потому что богини наверняка не было в ее храме. Она стояла у изголовья рожавшей Олимпиады…

Но на всякий случай Александр время от времени справлялся у оракулов, жрецов и прорицателей (пол и наименование их менялись в зависимости от того, какую очередную страну покорял великий завоеватель), станет ли он властелином мира, а также является ли он сыном божества. Надо ли говорить, что все предсказатели были единодушны.

– Да-да, – твердили они на самых разных наречиях, – без сомнения, о великий царь, ты сын нашего главного бога и наш повелитель!

Так было в египетских Фивах, и в египетской же Сиве, и в Персии… Но началось все в греческих Дельфах, куда Александр примчался, будучи совсем еще молодым человеком, чтобы спросить мудрую Пифию о своей судьбе. Женщины не было в это время в ее пещере, она бродила по окрестностям и дышала свежим воздухом – ведь в ее обиталище всегда было полутемно и одурманивающе пахло пряными травами.

– Прорицательница, ты нужна мне! – сказал Александр и бесцеремонно поволок опешившую даму к ее треножнику.

Когда они вошли в пещеру, Пифия вырвалась и возмущенно воскликнула:

– Ну, знаешь, Александр, боюсь, никто не сможет противостоять тебе!

– Это как раз то, что я хотел услышать, – весело откликнулся молодой царь. – Прощай, женщина! Нет нужды обращаться к Оракулу!

И ускакал в сопровождении верного Гефестиона, друга всей его жизни.

Заручившись поддержкой богов, Александр начал свои завоевательные походы.

Он собрал тридцать пять тысяч воинов, велел взять провианта всего лишь на месяц, отправился в Малую Азию и разгромил у реки Исса огромное персидское войско царя Дария. Тяжелые доспехи, которыми так гордились персы, на этот раз оказали им плохую услугу. Конница Александра была легка и поворотлива, и персы никак не могли угнаться за врагами.

– Побереги себя, царь! – уговаривал повелителя Гефестион. – Мы победили, Дарий бежал, и не надо преследовать его. Ведь ты ранен, хотя, слава богам, неопасно!

Но полководец не послушался. Он вскочил на Буцефала, натянул свой сиявший золотом шлем и резко взмахнул рукой, посылая воинов вперед.

…Дарию удалось ускользнуть, но македоняне захватили обоз персидского царя. Там были не только несметные богатства, но и вся семья Дария – его мать, жена и дети.

– Не забывайте, что наш поверженный враг носил титул Великого царя! Я прикажу казнить каждого, кто осмелится обидеть его женщин и детей! – объявил Александр и послал своего приближенного успокоить родню Дария.

Ночь после победы Александр провел в шатре персидского владыки. Он был поражен господствовавшей там роскошью и сказал Гефестиону:

– Вот что значит быть царем!

Когда Дарий узнал о благородстве Александра, он так растрогался, что предложил врагу половину своего царства и в придачу старшую дочь Статиру с большим приданым.

Все это Дарий изложил в письме к Александру, причем никто не смог бы упрекнуть перса в заносчивости – он обращался к двадцатитрехлетнему полководцу как к равному и ни словом не упомянул о том, что может еще собрать сильное и могучее войско.

Послание было зачитано на военном совете. Стояла удушливая жара, и всем хотелось поскорее уйти из шатра, сбросить горячие доспехи и умыться. Но Александр опустил голову на грудь и погрузился в молчание.

– Почему ты ничего не говоришь нам, царь? – осторожно спросил Парменион, старый военачальник, служивший еще Филиппу.

– Я размышляю. Мне кажется, Дарий оскорбил меня. Он полагает, будто я готов остановиться и даже повернуть назад. Он думает, что меня можно купить!

– Если бы я был Александром Великим, – сказал Парменион, – я бы принял это предложение.

Александр коротко глянул на старика и отрезал:

– Я бы тоже, будь я Парменионом!

Впрочем, дело было не только в том, что Александр не хотел брать половину, надеясь чуть позже получить все. Совсем недавно, во время этого персидского похода, он встретил женщину, которая на долгие годы стала его спутницей. Ее звали Барсина, и она похоронила уже двоих мужей. Последним ее супругом был персидский военачальник Мемнон. Так вот, скорее всего Александр обиделся на Пармениона, который знал о Барсине и все же предложил ему жениться на дочери Дария. Конечно, Александр был мудрым правителем, но молодость все же заставляла его иногда забывать о государственной необходимости.