Страница 3 из 14
У Кинтеля опять скребнуло в горле. Но ведь положенную норму слез он израсходовал еще в ванной. И сейчас вздохнул только:
– Папаша психанул… Теперь под машинку, да?
– Ну нет. Попробуем что-нибудь, постараемся…
И постаралась. Получился светлый симпатичный ежик. Правда, лицо сделалось непривычно круглым и сильно торчали уши, но все-таки было гораздо лучше, чем лысая башка.
– Спасибо большое… – Кинтель полез в карман за деньгами.
– Не надо. Купи себе лучше мороженое. – И девушка добавила полушепотом: – Когда в горле щекочет, мороженое полезно…
Кинтель так и сделал: постоял в очереди за мороженым (шестьдесят копеек стаканчик), неторопливо слизал всю порцию. Он был спокоен, потому что принял решение.
Отца дома не оказалось. Тети Лизы тоже – ушла к соседке. На глазах у притихшей Регишки собрал Кинтель свою нехитрую одежонку, уложил в чемоданчик, с которым в июле ездил в лагерь. Затолкал в ранец учебники и тетрадки. Сказал Регине:
– Ну, пошел я. Не скучай…
И через час приехал к деду, шагнул в комнату, снял кепку:
– Толич, я пришел к тебе…
Имя деда было Виктор Анатольевич, а Кинтель по младенческой привычке звал его Толич.
Дед – высокий, худой, но с круглым животиком – встал над Кинтелем, глянул сверху вниз:
– Вижу… А ты чего… такой? Будто из зоны выпущенный.
– Обожди, расскажу по порядку.
– Ну, садись, рассказывай… Ты, видать, с ночевкой прибыл? Время позднее…
– Ты не понял, Толич. Я к тебе насовсем.
Виктор Анатольевич склонил голову набок:
– Д-да… Это как у Ильфа и Петрова: "Я к вам пришел навеки поселиться…" Читал? Впрочем, едва ли…
– Читал. "Золотой теленок"… Только не по порядку, там скучные места есть… Этотдядька стихами разговаривал и свет не гасил в туалете, его за это выпороли… А почему считается, что это смешная книжка?
– А разве нет? – сдержанно спросил дед.
– По-моему, жалко его…
– Ну ладно. Рассказывай.
Кинтель насупленно поведал, что случилось. И сообщил, что жить у отца больше не собирается.
– Сам видишь, мне теперь или к тебе, или в подвалы…
– В какие такие подвалы?
– Не знаешь, что ли?
Кинтель объяснил, что есть места, где зарастают сорняками фундаменты недостроенных домов. Дома эти начали было возводить, но то ли кирпича, то ли чего другого не хватило, стройки обнесли забором и оставили. Под фундаментами – обширные подвалы. Там обитают ребята, сбежавшие из интернатов и детских домов. А сбежали они, потому что детдомовская жизнь совсем невтерпеж. Сбились в компании, оборудовали в подвалах общежития… Всякие там есть пацаны, но в общем-то ничего, нормальные. Главное, живут дружно, маленьких не обижают. Правда, воровать приходится, чтобы прокормиться…
– Да кто сейчас не ворует, – закончил рассказ умудренный жизнью Кинтель. И добавил, что с некоторыми из тех пацанов знаком, сам бывал в подвалах, носил их обитателям кой-какую еду. Потому что надо же помочь людям, там среди них совсем малолетки есть…
– Знаю я про это, – нахмурился дед. – В исполкоме обсуждали не раз… Какая там жизнь! Придет милиция – и крышка!
– Ну Толич… Ну какая милиция! Подвалов знаешь сколько! А милиции даже на преступников не хватает.
– Всю жизнь в подвале не протянешь, – заметил дед. – Когда-нибудь придется выходить, думать, что дальше…
– Вот и я про то же… Толич, я буду спать где раньше, на маленьком диване. А в школу ты меня запишешь, в ту, что на улице Мичурина. Самая близкая, по месту жительства…
– Все разом решил, – хмыкнул дед. – А тебе не жаль со старой-то школой расставаться?
– Не-а… Ее все равно расселяют по разным, кого куда. Потому что на верхнем этаже потолок обвалился после ремонта. Хорошо, что летом, никого не пристукнуло…
Дед, конечно, еще возражал, пробовал уговаривать Кинтеля. Объяснял, что у него, у деда, жизнь вдовья, одинокая, воспитывать мальчишку, хлопотать о нем ему не с руки.
Кинтель сказал, что воспитывать его ни к чему. А хлопотать о себе он будет сам. И о Толиче заодно. И вообще наведет порядок в доме.
– А то у тебя вон мусор по углам и посуда немытая…
– Отец все равно не позволит, – заметил Виктор Анатольевич. – У него на тебя родительские права.
– А у тебя родительские права на него . Скажи, что не отдашь меня, он послушается.
Отец позвонил около десяти вечера. Видимо, порядком встревоженный и разозленный. Кажется, разговор он начал "не с того оборота", потому что Толич тут же вскипел и заорал в трубку, что "если у тебя что-то задницу скребет, нечего на мальчишке злость срывать! И никуда он не поедет! И не отец ты, а сукин сын! Поразговаривай еще!..".
На следующий день отец явился за Кинтелем лично. Тот, однако, уперся, Толич тоже. Был у отца с дедом крупный разговор, а в конце концов Виктор Анатольевич показал Валерию Викторовичу аккуратно сложенную фигу… Потом, правда, приутихли, договорились уже по-хорошему.
Дому, в котором жил дед, было лет двести. Двух-этажный, с высокими окнами, с лепными львиными мордами под крышей (которые большей частью отвалились). Раньше, говорят, были даже колонны перед фасадом, но после революции зачем-то их сломали. Другие дома по улице Достоевского (бывшей Купеческой) тоже были старые, но не такие большие, деревянные. Впрочем, к тому времени, когда Кинтель вернулся к деду, на месте многих домов зарастали репейниками пустыри, среди которых местами торчали круглые голландские печки. Потому что года три назад городское начальство распорядилось эти ветхие строения снести и построить здесь новый микрорайон – вроде тех желтых, причудливо изогнутых и ребристых корпусов, которые, как горный хребет, поднимались неподалеку. Но сломать сломали, а строить… К тому же и времена изменились, и начальство было уже другое… И старый каменный дом с облезлой штукатуркой по-прежнему возвышался над низкими крышами, пустырями и косыми заборами… Несмотря на обшарпанный вид, он хранил остатки былой красоты и достоинства…
После смерти бабушки дед обитал в двухкомнатной квартире один. Имелась даже отдельная кухонька. Только ванная была общая, на все три квартиры второго этажа.
В первый же день, когда Виктор Анатольевич отправился на работу, Кинтель навел в холостяцком жилище порядок. Пропылесосил истертый палас, перемыл тарелки и стаканы, расставил как надо на полках книги (многие он помнил и любил еще с прежней поры). Начистил кухонной пастой древний бабушкин самовар и старинный канделябр на столе у деда. Прибил оторвавшийся угол карты с синей надписью "Сахара". И пыль везде вытер, даже в завитках резной рамы, в которую был вставлен тоже старый, маслом писанный портрет.
На портрете была красивая дама – бабушка Толича. То есть прапрабабушка Кинтеля Текла Войцеховна Винцуковская. Строгая, с гладкой прической, в коричневом платье с высоким кружевным воротничком, она выпрямилась на стуле и держала на колене толстую небольшую книгу с застежками. Наверно, старинную.
Дед говорил про портрет, что он "так себе с точки зрения живописи". Кинтель в живописи не разбирался, портрет ему нравился, несмотря на строгий вид. Потому что Кинтель к нему привык за годы детства. И однажды (давно еще) Кинтель обиженно спросил Толича, почему "так себе".
– Оттого, наверно, что художник такой. Прямо скажем, не Рембрандт. И не с натуры писал, а с фотографии, в двадцатых годах. Бабушка заказывала в какой-то артели. Говорила: "Вот умру скоро, будет вам память…" Ну, теперь уже дело не в качестве, все равно семейная реликвия.
Фотографию, с которой была написана реликвия, Кинтель тоже видел. Она хранилась в старых бумагах у отца. На снимке прапрабабушка была не одна, справа от нее стояла курносая девочка лет двенадцати, в длинном платье с оборками и высоких ботинках. Слева – тонколицый темноволосый мальчик в гимназической форме, с твердой фуражкой в руке. Девочка была мама Толича, прабабушка Кинтеля, мальчик – ее друг детства. Никита, кажется. Он рано умер или погиб. На фотографии рядом с мальчиком (под книгой, которую держала, заложив страницу пальцем, прапрабабушка) было выцара-пано: "УМ. 1920 г .". Дед как-то обмолвился: "Мама моя грустила по Никите всю жизнь…"