Страница 1 из 1
Алексей Яковлевич Корепанов
Труба Восьмого Ангела
Застывший в беспредельности мрак, в котором утонуло пространство и умерло время, колыхнулся, исторгая нечто, им порожденное, – и вернулось сознание, и вновь россыпью покатились секунды, и запредельная безбрежность обрела форму. Мрак был тверд, как камень, и неосязаем, как воздух, мрак был неподвижен и текуч; он застыл тяжелой глыбой, заполнив тесное пространство, и в то же время просачивался сквозь поры земли наверх, наружу, и слышно было во мраке, как шуршат, прорастая в земные глубины, корни кустов и деревьев. А наверху наступал рассвет.
Он почувствовал здесь, под землей, что там, наверху, – рассвет. Отстранился от собственного мертвого тела, проник сквозь обтянутые тканью доски, выше, выше, сквозь рыхлую землю – и выскользнул под светлеющее небо. Почти не касаясь ногами травы, направился под сплетенье ветвей, пронизывая гранитные обелиски и металлические кресты с выцветшими искусственными венками. Замедлил шаг. Обернулся, отыскивая взглядом то место, где восстал из-под земли, и медленно пошел дальше, теперь уже приминая траву подошвами и стараясь обходить деревья и ограды. Идти по траве, а не над травой было как-то привычней. Так же, как огибать препятствия, а не проходить сквозь них. Разница такая же, подумал он, срывая травинку, как между ходьбой по асфальту и по глубокому снегу.
Он сел на скамейку у покосившегося столика, машинально расстегнул пиджак. Теперь он все вспомнил. Вернее, почти все. Кроме провала, который наступил после приема снадобья. Провал – и пробуждение в могиле... Так кто же он теперь – живой? Или – мертвец? Наверное, мертвец, подумал он. Но – живой мертвец, потому что мертвое тело осталось там, в могиле. У него теперь было новое тело, неотличимое от того, старого, но – ДРУГОЕ.
Живой мертвец... Он не испытывал никакого волнения от этого знания, он принимал его, как должное. Есть живые. Есть мертвые. А есть живые мертвецы. Все очень просто. Почему бы и нет? Только не следует долго рассиживаться здесь, на кладбище. Ему нужно куда-то идти.
Куда – он не знал или не мог вспомнить, но был почему-то уверен, что придет туда, куда надо. Даже если путь будет очень длинным. Он ДОЛЖЕН придти.
Поднявшись, он направился к центральной аллее, ведущей к выходу с кладбища. Он шел и, не моргая, глядел вперед. Ему не было холодно, ему не было жарко. Ему не хотелось ни есть, ни пить.
Я перевоплотился, подумал он. Благодаря снадобью. Мне нужно придти туда, куда я должен придти. Давай, Игорь...
Клименко полулежал в кресле под торшером, курил и время от времени стряхивал пепел в большую хрустальную пепельницу. Рядом с пепельницей стояла темная толстостенная коньячная бутылка и желтели на блюдце ломтики лимона. Хрустальная стопка, зажатая в руке Клименко, была почти пуста. Приглушенный абажуром свет лампы отражался в экране телевизора, мягко переливался на панели стереосистемы и едва добирался до дальней стены комнаты; стена была от пола до потолка завешена ковром. Бультерьер Юджин дремал на паласе у кресла, возле ног хозяина.
Черные, антикварного вида напольные часы с маятником, возвышающиеся в углу рядом с покрытым пылью пианино, показывали начало второго, но Клименко не собирался ложиться. Ему не спалось. Пятую ночь не спалось. И коньяк не помогал. Днем отвлекала круговерть офисных дел: счета, телефонные переговоры, банковские увязки, беседы с агентами и клиентами, утряска «левых номеров» с главбухом, бумаги, кое-какие разговоры кое с кем без свидетелей – но наступал вечер, и нступала ночь. И когда ему, наконец, удавалось начать погружение в хрупкую полудремоту, – перед мысленным взором возникал Артем. Живой. Посмеивающийся нагловато, как всегда, беспечно щурящий глаза. Живой... Четыре дня прошло после его смерти, четыре дня... А еще вернется из своего круиза по Средиземноморью Валентина, узнает – будут здесь крики и слезы...
Клименко поморщился, вздохнул, вновь потянулся к бутылке. Бультерьер встрепенулся, открыл грустные глаза и слабо взвизгнул.
– Спокойно, Юджин, – вяло сказал Клименко и легонько ткнул пса ногой.
Эх, Артем, Артем... Что же ты натворил, сын, что же ты наделал? Разве плохо тебе жилось, разве чего-то тебе не хватало? Дом – полная чаша, и в развлечениях тебя никто не ограничивал. Жил как хотел, ни в чем отказа не знал, благо родители умеют крутиться, ковать железо, не отходя от кассы... Так на хрена же было глотать эту отраву, в каких видиках ты такого насмотрелся, Артем? Выпить полчашки собственной крови, смешанной с отваром какого-то растения... «Принадлежность не идентифицирована» , – так говорится в заключении экспертов, а эксперты были – ого-го! Кто подсунул тебе эту травку, какой кайф ты собирался поймать? Зачем? Мало тебе было кайфа? Эх, Артем...
Пес внезапно вскочил, повернул голову к двери и тихо заскулил. Попятился под кресло, приседая на задние лапы.
– Заткнись, поганец, – вздрогнув, процедил Клименко.
И в это время из прихожей донеслись какие-то звуки. Звуки, похожие на приближающиеся шаги.
Никаких шагов не могло быть, потому что утолщенная входная дверь была заперта на три надежных замка, но Клименко не стал терять время на размышления – опыт разборок имелся. Он резко подался к письменному столу, нашаривая под крышкой пистолет (Юджин забился под кресло и перестал скулить), – и услышал знакомый, но какой-то бесцветный голос:
– Папа, ты не спишь?
Клименко выронил хрустальную стопку и замер, не дотянувшись до пистолета. В дверном проеме стоял Артем, в темной рубашке и широких брюках, в той самой одежде, в которой похоронили его два дня назад...
Клименко хотел что-то сказать, но у него вдруг пропал голос. Умерший сын шагнул в комнату.
Размеренным шагом, не очень быстро и не очень медленно, он шел солнечным утром по обочине шоссе, ведущего в город. Проносились мимо автомобили и автобусы, швыряя в лицо пыльные волны теплого воздуха, но он не морщился и не отворачивался – ему не мешали эти волны. Ему ничего не мешало. Он был – ДРУГОЙ.
Шоссе проскользнуло под светофором у троллейбусного разворота и превратилось в городскую улицу. Он шагал мимо домов, газетных киосков, коммерческих ларьков, заборов и скамеек, шагал, глядя перед собой и не обращая внимания на окружающее. Он знал, что идти еще долго.
Пересекая сквер возле автобусной остановки, он вдруг услышал, как кто-то, охнув, окликнул его. Навстречу шли люди, высыпавшие из только что подъехавшего автобуса, и он не сразу понял, кто именно зовет его.
– Игорь... – повторили рядом. – Ткачук!
Бледный мужчина неуверенно шагнул к нему и остановился, словно увидел что-то страшное. Это был инженер из соседнего отдела, любитель поболтать в «курилке» под лестницей.
– Но мы же... – Губы у инженера тряслись, на лбу выступил пот. – Но ты же...
– Извини, Васильич, я спешу, – сказал он и двинулся дальше. Обернулся – инженер, выкатив глаза, смотрел ему вслед – и, усмехнувшись, добавил: – Да, как видишь, хожу, а не лежу, куда положили.
«Ничего страшного, – сказал он себе. – Привыкнут. Что тут такого?»
Инженер беспомощно открывал и закрывал рот. И вдруг перекрестился и быстро пошел, почти побежал к выходу из сквера, догоняя прошедших людей.
Магистр приехал через полчаса после телефонного звонка Клименко. Все это время Клименко провел на улице, нервно прохаживаясь под фонарями. Он побоялся остаться дома наедине с ожившим мертвецом. Пусть даже мертвец был его сыном.
Магистр выбрался из «Жигулей», окинул Клименко изучающим взглядом и поморщил горбатый нос.
– Ты в порядке, Юра? Или перебрал? Где он?
– В порядке. – Клименко вздохнул. – Сидит в своей комнате. Ничего не говорит... а я боюсь расспрашивать. Может, я сдвинулся, Магистр?
Конец ознакомительного фрагмента.