Кречет. Книга III

Жоэль, умирая, знал, в какой страшной нищете оставляет своих родных, он мог с полным правом открыть секрет Пьеру и таким образом оградить его и двух обездоленных женщин от тяжкой участи никому не нужных бедняков. Но тогда бы он не был Жоэлем Готье, человеком великой преданности и чести. Ну, а если бы Турнемин не успел и старик умер до его приезда, как распорядился бы он своей тайной? Неужели бы унес ее с собой в могилу? Нет, он скорей всего доверился бы Пьеру и наказал разыскать Турнемина и передать ему пакет. Какому ужасному испытанию, какому искушению подверг бы он несчастного калеку, но тайный голос говорил Жилю, что Пьер это испытание выдержал бы.

«Теперь я должен позаботиться о них, если сокровище отыщется, это будет легко. Я выкуплю замок и сделаю Пьера моим управляющим. А если клада нет, что весьма возможно, я все равно не оставлю их. Анна еще сильная женщина, она будет вести хозяйство. Что касается Мадалены…»

Неподвижный до этого взгляд Жиля скользнул по толпе молящихся и остановился на молодой девушке. С четками в руках она сидела недалеко от него, среди других женщин, и присоединяла свой голос к общему хору. Черная шаль покрывала ее голову, скрывая золото волос и подчеркивая белизну лица, по которому непрерывно текли слезы. Как она была трогательна в своей печали! Но какие мысли скрывались под чистым и гладким лбом? Думала ли она, как хотела того ее мать, — многие матери-бретонки посвящают детей Богу, — спрятать красоту и молодость под монашеским одеянием? Или, наоборот, она ужасалась тому, что смерть отняла у нее единственного защитника, не дававшего матери отправить ее в монастырь? Жиль понимал, чем звенит ее голос, нежный и музыкальный, но не знал, что прячется за ее беспокойным и испуганным взглядом.

Турнемин запретил себе думать о Мадалене, он боялся признаться, что его волнуют

чувства, оскорбительные для памяти Жоэля Готье. Единственное, что он позволил себе, что стало для него насущной необходимостью — это желание защитить ее, оградить от опасностей жизни, от всего и от всех и от надежды, которую она ему подавала…

Поздно ночью (прощавшиеся разошлись в полночь и только Пьер и два парня с фермы остались бодрствовать возле покойного) Жиль и Понго оказались в большом низком зале, где они уже однажды провели ночь в компании с Жаном де Базом. Охапка свежей соломы и несколько овечьих шкур были приготовлены вместо постелей, а в большой каменной вазе стоял букет золотого дрока (не такого золотого, как волосы Мадалены); даже глубокое горе и переживания, связанные с завтрашним днем, не помешали Анне выполнять все работы, «которые диктовались не только обычаями предков, но и ее пониманием гостеприимства.

Усталость, уже давно подтачивавшая Жиля, свалилась ему на плечи, словно свинец. Понго уже спал, но сну Жиля пришлось потесниться и уступить свое место любопытству.

Турнемин вынул пакет, весь вечер не дававший ему покоя, и внимательно разглядел. Это был кусок так тщательно запечатанного пергамента, что Жилю лишь шпагой удалось срезать крестообразную печать.

Когда пакет был вскрыт, из пачки бумаг выскользнул какой-то маленький предмет, упал на плитки пола и подскочил с тихим звоном. Жиль наклонился за ним. На полу лежал маленький бронзовый лавровый листок, несомненно, очень древний — он был сильно окислен, и кожаный шнурок, на котором он когда-то висел, почти истлел. Целую минуту разглядывал Турнемин непонятный листок, потом взялся за пачку бумаги.

В конверте лежали две записки, написанные в разное время: старая — пожелтелая, испачканная и покрытая странными рыжеватыми буквами, казалось, что чернилами здесь служила кровь, и поновее — написанная еще крепкой рукой старого Жоэля.

Жиль начал с записки Готье. Вот что было в ней сказано:

«Я, Жоэль Готье, нашел эти предметы внутри старого кургана на берегу Аргенона. Я расчищал остатки древнего подземелья, соединенного с главной башней замка, и обнаружил вход в курган. Возле закованного скелета, на котором еще сохранились обрывки монашеской одежды, я нашел записку. Она была написана по-латыни, но я изучал в школе этот язык и смог понять, что речь идет о сокровище Рауля де Турнемина. Я похоронил беднягу и заказал церковные службы по его душе, чтобы она не вернулась мучить тех, кто завладеет сокровищем. Да помилует Бог и его и меня, когда настанет мой час».

Старинный текст был написан четко, но жидкость, служившая чернилами, побледнела от времени. Жилю потребовался добрый час, чтобы дочитать до конца печальную записку монаха. Не раз он добрым словом поминал коллеж Сент-Ив-де-Буа, где его так хорошо научили латыни.

«Я, Пьетро де Пескара, монах святого Августина, ваятель, резчик и последователь великого Романо, знаю, что нахожусь здесь, чтобы умереть и унести в могилу секрет надгробия, воздвигнутого мною для сеньора Рауля де Турнемина в церкви монастыря Сен-Обин-де-Буа. Моя работа была закончена, и барон похвалил меня, он дал мне много золота, но настоял, чтобы я уехал на рассвете следующего дня. Вооруженный эскорт должен был сопровождать меня до Нанта, там я мог погрузиться на корабль и вернуться в Рим к кардиналу Габриэлли, моему покровителю. У потайной двери замка сеньор распрощался со мной, и я со всем своим добром и с эскортом поехал по мощеной дороге, ведущей к реке. Когда мы углубились в лес, охрана набросилась на меня, у меня отняли кошелек, сковали руки и ноги, на голову надели мешок… Но я все-таки успел заметить ожидавшего поодаль человека, одетого так же, как и я. Он сел на моего мула и поехал моей дорогой…

Меня жестоко и грубо волокли по дороге, уходящей под землю. Я почувствовал сырость подземелья, запах плесени и, когда с меня сняли мешок, увидел, что меня окружала непроницаемая темнота, а рядом со мной стоял человек в маске и с факелом в руке. Мое тело обвязали веревкой и спустили, не причиняя боли, в сухой колодец…

Здесь я должен буду умереть, так как вот уже три дня мне не приносят ни еды, ни питья…

Почему меня не убили обычным ударом кинжала или стаканом яда? Из-за того, что я монах?

Странное милосердие сеньора Рауля не позволяет ему проливать кровь служителя церкви, но не мешает оставить его умирать. Удивительная забота для вора и убийцы! Кроме кошелька с золотом у меня ничего не взяли. Мне оставили мое платье и то, что было в нем: стилет для письма, несколько клочков бумаги, перочинный нож и четки…

Я подумал сначала, что меня бросили в могилу и обрекли на смерть от удушья… Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидел очень высоко над головой два узких окна, они пропускали немного воздуха и света… Благодаря им я могу отсчитывать время, но не собираюсь умирать медленной смертью, на которую меня обрекла жадность барона. Хочет он того или нет, но ему придется пролить мою кровь, ибо, как только я допишу это письмо, я вскрою вены с помощью своего ножа и дам жизни вытечь из бедного тела.. Но прежде, собрав покидающие меня силы, я должен дописать письмо… Мое горло горит, язык распух… Я пишу в надежде, что однажды это письмо будет обнаружено и сеньору Раулю не удастся вечно наслаждаться плодами своего преступления…

Ты, кто найдет мое письмо, иди в церковь аббатства Сен-Обин-де-Буа, там увидишь прекрасную могилу, где покоится барон де Турнемин и его секрет. В ногах усопшего лежит его оружие и большой каменный шлем с султаном и опущенным забралом. Шлем окружен лавровым венком, один из листьев венка подымается и открывает механизм, позволяющий поднять забрало.

Когда каменный лист будет вынут, достаточно на его место вставить маленький бронзовый листок, который я ношу на шее, и сильно нажать… Ступай и, возможно. Бог разрешит тебе воспользоваться богатством, так недобро приобретенным.

Говорят, барон награбил в Италии баснословные сокровища и среди его камней есть даже знаменитые рубины Цезаря Борджии…

Теперь прощай. Помолись за упокой моей души, за упокой души несчастного, не знавшего греха, кроме гордости за свой талант. До последнего вздоха я буду молить Господа простить меня за то, что я с корыстными целями сделал дубликат листка, открывающего каменный шлем.