Кречет. Книга III

— Я бы такое не вынес, — решил он наконец, — и мне совершенно непонятно, почему он не укатил к черту… за море, на другой континент? В диких дебрях Америки никто не стал бы смотреть, что он по утрам надевает: штаны или юбку.

— Никто ему и не мешает это сделать, он может нанять любое судно в Дувре или Портсмуте, но он вступит на него в женской одежде и в ней же должен сойти в Америке. Я же сказал вам, что он дал слово. Д'Эон, как бы я к нему ни относился, — настоящий дворянин.

Турнемин слегка покраснел.

— Да, верно, я об этом забыл. Но, мой друг, ваш рассказ лишь подтверждает мою мысль: новое лицо шевалье де Турнемина должно сильно отличаться от старого, но под этой маской я хочу реально жить, а если придется, то и умереть.

— Еще немного терпения. В «Газетт» написали, что тело шевалье де Турнемина было найдено во рву Бастилии, что вас застрелили при попытке бегства. Газета совсем свежая, еще краска не просохла. Через несколько дней я познакомлю вас с моим другом Превием.

— Превий? Комедиант?

— Актер! Он надежный и… храбрый человек.

Он не проболтается, он хранит много разных секретов, поверьте мне. Он не любит графа Прованского больше, чем мы с вами. Превий — мастер грима! Вкус его безошибочен, он с первого взгляда определит, кем вы станете. Он поговорит с вами минуты три и придумает, какую роль для вас выбрать. Кстати о роли, знаете, — добавил он, улыбаясь, — Превий имел мужество отказаться от роли Фигаро, когда я ему предложил!

— Невозможно! — воскликнул Турнемин, он знал, с какой нежностью относится Бомарше к своему «Севильскому цирюльнику».

— Да, отказался, потому что по возрасту не подходит для этой роли. Верьте мне, шевалье, Превий вам поможет. А пока продолжайте играть роль секретаря… Это вам на пользу…

Роль не слишком обременяла Турнемина, с домочадцами Бомарше он и Понго встречались только за столом, в остальное время их видели только Тереза и Эжени, а большую часть дня сеньор Конил-и-Тартуга с секретарем проводили в своих апартаментах, каждый по-своему убивая время.

Понго пил, и бывали вечера, когда, прежде чем спуститься к ужину, Турнемин должен был укладывать пьяного, как польская шляхта в день праздника, индейца в постель. Тогда он не успевал насладиться игрой Терезы на арфе в галерее Флоры или развлечь маленькую Эжени.

В субботние вечера ни он, ни Понго не выходили из своих комнат, по субботам Бомарше принимал гостей: Гюдана — самого близкого друга ведикого драматурга, не знавшего, однако, об их присутствии в доме Бомарше, аббата Колонна, актера Моле или интенданта де Ла Ферте — все эти люди могли быть полезны нашим беглецам.

В такие вечера особняк на улице Вьей-дю-Тампль сверкал огнями, под звуки музыки приглашенные занимали места за обильным столом, Тереза угощала, но верный Жан-Батист или старый Поль не забывали отнести на большом подносе блюда с этого стола обоим узникам.

Субботние приемы были тяжким испытанием для Турнемина и Понго. В доме собиралось много людей, ведь триумфальное шествие «Женитьбы Фигаро» подняло Бомарше на вершину славы. Следом за Парижем вся Франция и вся Европа аплодисментами встречали великую пьесу. Кроме того, Пьер-Огюстен организовал Бюро драматического права (или, как теперь говорят, авторского права), предназначенное обязать наконец французских актеров выплачивать гонорары драматургам. Не сразу все вышло гладко, но Бомарше победил, и вчерашние противники сегодня спешили выразить ему свое восхищение. Праздничный шум наполнял дом, мешая беглецам спать; каждую минуту Турнемин и Понго с ужасом ждали, что толпы пьяных гостей, прогуливающихся по дому, отыщут их скромное убежище.

Заключение начало тяготить Турнемина, ему казалось, что стены давят на него, он задыхался, а по ночам теперь ему уже снилась свобода, степь и он сам, верхом на Мерлине, скачущем во весь Дух. Тихие семейные радости дома Бомарше больше не занимали его, Турнемин терял аппетит и все реже выходил из своей комнаты.

Наступил октябрь. Атмосфера в доме на улице Вьей-дю-Тампль понемногу сгущалась. Пьер-Огюстен, постоянно занятый сразу несколькими делами, с некоторых пор с горечью стал замечать оборотную сторону своей известности: число врагов увеличивалось пропорционально росту его славы, а возможно, еще быстрее, и среди них встречались особенно опасные: те, чьи перья были так же остры, и они могли нанести поражение на его же собственной территории.

Самым непримиримым из них был граф де Мирабо, провинциальный дворянин, человек сомнительной репутации, литературный прощелыга. Постоянные скандалы, дуэли, долги неоднократно приводили Мирабо в тюрьму; почти урод, с огромной головой и лицом, испещренным оспой, он обладал великим даром красноречия и большой эрудицией. Бомарше обидел будущего трибуна тем, что, во-первых, отказался печатать его эссе о Цинциннати в своих изданиях, а во-вторых, потому что не одолжил ему двадцать пять луидоров, узнав о плачевном финансовом положении Мирабо.

— Если я вам дам эту сумму в долг, — сказал ему Пьер-Огюстен, — мы обязательно поссоримся. Я готов сейчас же с вами поссориться и сэкономить двадцать пять луидоров.

Но Мирабо не оценил шутки. В самом начале октября он опубликовал грязный памфлет о компании по водоснабжению Парижа, одним из активных учредителей которой был Бомарше, обвинив драматурга в том, что он хочет разорить парижских водоносов и изуродовать улицы города при проведении канализационных работ.

В субботу 6 октября Турнемин, проведший ночь без сна, постучал в дверь кабинета писателя. Бомарше только что прочитал пасквиль Мирабо, гнев душил его, глаза сверкали.

— Что вам надо? — громыхнул он, забыв о вежливости. Но Турнемин был спокоен.

— Извините, что беспокою вас в столь неподходящий момент, но я больше не могу ждать. Бомарше, друг мой, если вы не хотите, чтобы я сошел с ума под вашим кровом, отпустите меня.

Писатель немного успокоился и внимательно поглядел на Турнемина.

— Вам здесь надоело?

— Что вы! Я вам так благодарен! Но я вольная птица и не могу жить взаперти. Я живу у вас больше месяца! И теперь, когда у вас неприятности…

— Неприятности у меня постоянно… и посерьезней, чем эта бумажка! — прорычал Бомарше, отбрасывая газету на край стола. — На этот раз их разозлил мой растущий успех, — добавил он с простодушным хвастовством, оно одновременно было его недостатком и достоинством. — Если хотите, возьмите почитайте…

Бомарше вскочил и распахнул дверцы книжного шкафа, полы широкого ярко-красного домашнего халата порхали, словно крылья гигантской бабочки, и вытащил большую книгу в сафьяновом переплете. Он бросил ее на маленький столик, служивший продолжением его большого стола, и жестом пригласил Турнемина. Надпись «Ступени моего пьедестала» позабавила Жиля.

Но Бомарше уже раскрыл книгу, и Турнемин увидел, что она была полна пасквилей, памфлетов, песен, стихов, анонимных и неанонимных писем, — словом, огромная коллекция обид, нанесенных писателю.

— Вот, — сказал Бомарше не без гордости. — Вот все, что уже обо мне написано! В один прекрасный день они послужат для моей славы.

Ахинея Мирабо займет здесь почетное место, ибо пройдоха талантлив.

— И вы не станете отвечать?! — спросил Жиль, быстро проглядев памфлет.

— Я… Да как же! Но здесь речь идет не только обо мне, я не позволю клеветать на компанию водоснабжения и охаивать прогресс! Кстати… может, действительно пора вернуть вам свободу, мой друг, ведь мне придется уехать в Киль, чтобы напечатать достойный ответ, а заодно выяснить состояние моего издания произведений Вольтера. (Чтобы издать «Интеграл» Вольтера, Бомарше пришлось организовать типографию в Киле на земле марграфа де Бада. Во Франции произведения Вольтера были запрещены.) Раз у нас в некотором роде война, я не хочу, чтобы у Терезы были какие-нибудь неприятности в мое отсутствие. Этому Мирабо платят банкиры, заинтересованные в крахе нашей компании. Он продажный, гнусный писака, да он родную мать продаст в бордель за пригоршню золота!