Кречет. Книга I

Юноша был в ужасе от того, что готовилось.

Не потому, что должен был умереть человек: шла война, да и в его Бретани веревка часто пускалась в ход, но англичанин не заслуживал такой участи. Если бы его расстреляли, Жиль посчитал бы это правильным, так как расстрел – это смерть солдата от рук других солдат. Виселица означала руку палача, а палачом станет пленный ковбой, лицо которого будет спрятано под шелковой повязкой.

Они не имели права делать это! Они не имели права так поступить с арестантом и с самим Жилем, чья радость от полученной награды приобретала горький привкус. Ведь лейтенантскими нашивками и серебряной медалью с изображением щита и выгравированным словом «Верность», полученными Жилем, и такой же медалью и суммой в двести долларов, врученных Тиму, пожелавшему остаться свободным лесным следопытом, они были обязаны человеку, который должен был умереть на этом отвратительном деревянном сооружении.

Со своей обычной прямотой Жиль заявил об этом Вашингтону, когда тот сообщил, что написал письмо Рошамбо с просьбой разрешить его бывшему секретарю отныне служить в его штабе.

– Я сожалею об этом так же, как и вы, – ответил ему главнокомандующий. – Но так решил военный трибунал, а председатель его, генерал Грин, несговорчив и считает, что надо показать пример. Я сделал все, что мог. Я даже предложил лорду Клинтону обменять Андре на Арнольда. Сам Арнольд мне и ответил.

– И что же он сказал?

Вашингтон пожал плечами.

– То, что можно ожидать от такого человека: он казнит американских военнопленных, находящихся в Нью-Йорке, если мы расстреляем Андре. Мы не можем отступать. Все это, – с грустью добавил он, – я только что объяснил генералу Лафайету, который, как и вы, просил за Андре.

Война – страшная вещь, но для нас, выбравших мятеж, она – единственный возможный путь, и мы должны идти по нему до конца. Если это может вас утешить, я буду оплакивать этого офицера, так же, как и вы, потому что никогда еще враг не был мне так симпатичен.

И действительно, никогда еще не готовились к казни в такой траурной атмосфере. Приветливость и мужество молодого англичанина завоевали многие сердца. Даже у Тима, стоявшего в нескольких шагах от Жиля перед группой деревенских жителей, было недовольное лицо, а глаза подозрительно блестели. «Английского шпиона» оплакивали его же враги!

Пробило двенадцать часов. Раздался барабанный бой, и военный оркестр, выстроившийся вдоль дороги, по которой должны были вести осужденного, начал играть «Голубую птичку». Окруженный солдатами, майор Андре появился на пороге дома, где содержался под арестом. Он был в той же одежде, в которой его схватили и которая оправдывала приговор, но руки были свободны, а взгляд тверд. Он даже улыбнулся музыкантам и любезно похвалил их за игру. Но вдруг он увидел виселицу и телегу, которую поставили под ней вместо эшафота. Англичанин немного опустил голову, гневно топнул ногой, прикусил нижнюю губу, можно было услышать его вздох:

– Неужели я должен так умереть?

Но это была лишь минутная слабость. Майор взял себя в руки, уверенно подошел к телеге, забрался на нее без посторонней помощи, но не смог сдержать гримасу отвращения, очутившись перед палачом с черной повязкой на лице. Он повернулся спиной к нему и к петле, встал, уперев руки в бока, и посмотрел на стражу. Его взгляд встретился со взглядом Жиля, и он приветствовал юношу кивком головы и легкой улыбкой. Сопровождавший осужденного офицер вскочил на лошадь и твердо объявил:

– Майор Андре, если вы хотите что-то сказать, говорите, потому что вам недолго осталось жить!

Осужденный пожал плечами.

– Я нахожу справедливым приговор, но не способ казни. Я прошу вас, господа, быть свидетелями того, что я умираю, как подобает офицеру и дворянину.

В этот момент палач хотел надеть ему на шею петлю. Андре оттолкнул его, сказав, что у того грязные руки, взял веревку, надел петлю на шею и недрогнувшей рукой затянул ее. Затем вытащил платок и протянул его палачу, чтобы тот связал ему за спиной руки. Потом вытащил еще один – завязать глаза.

И снова забили в барабаны. Офицер поднял шпагу. Палач хлестнул лошадь, в то время как один из солдат залезал на виселицу. Телега тронулась с места. Тело казненного, лишившись опоры, закачалось, а потом резко задергалось. Тогда солдат, забравшийся на виселицу, спрыгнул на тело, навалившись всей тяжестью, чтобы сократить агонию. Тело замерло…

Не будучи в силах видеть мертвеца, перед которым он чувствовал себя немного виноватым, Жиль повернулся и побежал прочь. Ему хотелось кого-нибудь ударить. Например, самозваного палача, получившего помилование за казнь человека, который был его единомышленником… Или даже генерала Грина, председателя военного трибунала, который отказал в расстреле и невозмутимо присутствовал при позорной смерти человека чести.

Лучше всего было бы сделать как когда-то: углубиться в лес, чтобы обрести там покой. Но далеко уйти Жиль не успел. Позади него послышался хриплый голос, окликнувший его по имени, и вскоре его нагнал молодой солдат.

– Ну, что? – рявкнул бретонец, вымещая свой гнев на ни в чем не повинном парне. – Что ты так орешь? Чего тебе надо?

– Я? Ничего, лейтенант… – тяжело дыша, ответил паренек. – Это генерал Вашингтон вас спрашивает. Говорит, это срочно.

Жиль бегом вернулся к маленькому кирпичному домику с закрытыми ставнями, где генерал решил оставаться весь день, протестуя таким образом против казни, которую ни он, ни его солдаты не одобряли. Стоявший на страже ополченец отдал Жилю честь и открыл дверь. Прямо с порога юноша услышал ледяной голос Вашингтона:

– Только что на передовой задержали этих двух женщин. Они требовали вас. Объясните, что это значит?

Сидя рядом на скамье, словно две птички на ветке, Гунилла и Ситапаноки подняли на молодого человека глаза, полные страха. Жиль густо покраснел, но Вашингтон не дал ему времени решить, приятна ему эта встреча или нет:

– Все, что мы узнали, – это то, что они сбежали из лагеря Сагоеваты и что они хотели во что бы то ни стало увидеть вас. Больше ничего!

Ни слова не добились от этих дур… Не можете ли вы мне сказать, кто они? В первую очередь, эта индианка. Я часто слышал, что французы – большие охотники до женщин, но вы, кажется, побили рекорд.

Трагедия Уэст-Пойнта, смерть майора Андре оттеснили мысли генерала об индейцах племени сенека на задний план. Жиль уже рассказывал ему о том, что произошло на берегах Саскуэханны, но Вашингтон слушал его с некоторой рассеянностью. Жиль снова начал говорить о том, как они с Тимом отняли Ситапаноки у людей Корнплэнтера, но его прервал скрип открывшейся двери.

– Превосходно! Превосходно! – с отсутствующим видом промолвил Вашингтон и тотчас же повернулся к вошедшему полковнику Гамильтону. Раздосадованный, Жиль продолжал:

– Вы ошибаетесь, генерал! Я не соблазнил этих женщин, и, если бы вы соизволили выслушать меня до конца в тот день, вы бы точно знали, кто они. Эту девушку зовут Гунилла Седерстром. Она много лет была пленницей индейцев сенека. Она помогла нам бежать и хочет вернуться в Нью-Йорк к тетке – единственной родственнице, которая у нее осталась. Что касается индианки, то это особа благородного происхождения, жена Сагоеваты. Мы не дали ирокезам похитить ее. Вспомните, ведь вы поручили предупредить вождя сенека о предательских происках Корнплэнтера…

Вашингтон изменился в лице и стукнул кулаком по столу так, что все бумаги разлетелись.

– И вы взяли ее с собой? Вы что, совсем с ума сошли? Разве вы не знаете, что Сагоевата сейчас же обвинит нас в похищении и что Корнплэнтер будет только рад раздуть эту историю? Вместо того чтобы разобщить ирокезов, вы их сплотите еще сильнее.

– Я ничего не мог поделать, господин генерал. Этой женщине было небезопасно оставаться в индейской деревне в отсутствие мужа. Хиакин, колдун, был в сговоре с похитителями: через два-три дня они возобновили бы свою попытку…

– А нам-то что? Разве это не подтверждает мое предположение? Оба вождя сражались бы насмерть…