Кречет. Книга I

Кроме болезненно-лихорадочного страстного желания, она внушала ему странное, смешанное ощущение гнева и нежности. Он ненавидел ее за неприкрытое презрение, с которым она несправедливо причиняла ему боль, но был безоружен перед ее очарованием и той растроганностью, которая возникала, когда он вспоминал ее улыбку и тень от ее ресниц на щеках, появляющуюся, если она опускала глаза. Этим вечером, увидев, как она страдает, как сидит на этом стуле с видом человека, пригвожденного к позорному столбу. Жиль почувствовал, как его переполняет нежность. С какой радостью он успокоил бы Жюдит, если бы получил право защитить ее даже от нее самой, осушить ее безудержно льющиеся слезы…

Когда умолкла последняя молитва. Жиль покинул темный угол, где он простоял с самого прихода, и, словно притянутый магнитом, шагнул к девушке. Паркет скрипнул под его шагами, и Жюдит подняла голову.

На мгновение их взгляды встретились, соединившись в один, и несколько слишком коротких мгновений зачарованный Жиль чувствовал уверенность в том, что они никогда больше не разойдутся. Во взгляде девушки не было ни гнева, ни высокомерия… один лишь только страх покинутой всеми маленькой девочки, один лишь только трогательный призыв о помощи… Это походило на чудо. Все вокруг, казалось, исчезло: торжественно-мрачная и нищая комната, умирающий барон, священник и врач. Они были вдвоем посреди вселенной, принадлежащей им одним…

По щеке Жюдит медленно скатилась слеза. Губы ее приоткрылись, дрогнули, как будто она собиралась заговорить… Это чудесное молчание прервалось хрипом, раздавшимся со стороны кровати. Затем послышался голос врача:

– Это конец!.. Подойдите ближе, мадемуазель!

Тотчас же она вскочила со стула. Чары развеялись… Жюдит снова высоко подняла голову, ее рот сжался, а взгляд снова стал жестким.

– Вам не место здесь! – холодно и отчетливо произнесла она. – Убирайтесь!

) Внезапно вернувшийся к суровой действительности, Жиль вздрогнул, пораженный, как ударом кнута, презрением, прозвучавшим в голосе девушки. Он подошел к ней достаточно близко, чтобы дать ей почувствовать, насколько он выше ее, и уронил:

– Нет! Ректор привел меня сюда, и только ему одному решать, когда я должен буду удалиться. Если же вы прикажете вашим слугам выбросить меня отсюда, – насмешливо добавил он, – то не думаю, мадемуазель де Сен-Мелэн, чтобы их количество могло смутить меня!

На миг ему показалось, что она сейчас бросится на него, но аббат Талюэ, окинув удивленным взглядом обоих молодых людей, решительно вмешался.

– Иди вниз и ожидай меня там, – сказал он спокойно своему крестнику. – Я отдам необходимые распоряжения насчет обряжения усопшего и чтения молитв над его телом, а затем мы возвратимся домой…

Часом позже, перепоручив тело барона Братству мертвых, крестный со своим крестником уже сидели друг против друга за столом кухни, где Катель подавала им овсяную кашу в больших мисках, подогретый сидр, а также омлет, чудесным образом появившийся из недр ее кладовой. Подав ужин, Катель удалилась со своим вязанием под колпак очага.

Некоторое время оба ели молча. Жиль жадно ел овсянку, борясь с одолевающим его сном. Долгая скачка верхом, ушибы, еще дававшие о себе знать, треволнения прошедшего дня, поздний час – все давило тяжким грузом на его плечи. Теперь, утолив свой голод, он хотел лишь одного: спать, погрузиться как можно глубже в благодатное забытье сна юности.

Аббат дождался, пока Жиль проглотил последнюю каплю сидра, затем мягко спросил, будто продолжая уже начавшийся разговор:

– Давно ты знаком с ней?

Жиль ответил, не подымая глаз:

– Если вы имеете в виду мадемуазель де Сен-Мелэн, господин аббат, то… я ее не знаю, – сказал он с горечью. – Вы забыли, кто я такой! Бастард не может позволить себе считать себя «знакомым» с девушкой дворянского рода. Скажем… я встречал ее… дважды. И этих двух раз было достаточно для того, чтобы узнать о месте, которое она отводит таким, как я, – в прихожей!

Вместе со слугами! Да еще слуги имеют счастье» по ее мнению, быть рожденными в законном браке. Я же – никто!

Аббат нетерпеливым жестом прервал Жиля:

– Не преувеличивай! Твой дед и твоя мать не заслуживают такого презрения. До того как случилось несчастье, твой дед был почтенным, достойным человеком. Что же до твоей матери, то это суровая душа, безжалостная, если хочешь, но в глубине ее больше благородства, чем у многих…

– А мой отец? Почему вы не говорите о нем?

Почему вы никогда о нем не говорите?

– Бедное дитя! По очень простой причине: я никогда не знал его имени! Однако, когда я слышу твой голос, полный горечи, когда ты сравниваешь себя со слугами, которые так же, как и все, являются созданиями Божьими, я думаю, что ты оскорбляешь своих родных и себя самого. Незаконное происхождение – несчастье, но не преступление.

– Расскажите об этом людям, живущим в Виль-Клоз, родителям моих соучеников по коллежу Сент-Ив… и мадемуазель де Сен-Мелэн! Они вам объяснят, какие чувства испытывают к незаконнорожденным. Мы ничто и не имеем права ни на что… У нас есть лишь право с покорностью принять судьбу, только при этом условии нас согласятся терпеть. Где вы, благословенные времена средних веков, когда бастард жил той же жизнью, что и его сводные братья?!

– Пути Господни неисповедимы! Что же касается Жюдит, то, хотя она и знатного рода, у нее не больше прав выбирать свою судьбу, чем у тебя. А может быть, и меньше, поскольку она бедна. Она не более тебя создана быть монахиней, но все же ею станет, так как я не вижу для нее другого выхода, особенно теперь, когда ее отец скончался.

– Монахиней? Но почему? Говорят, что у нее есть братья…

Аббат поднялся со стула, подошел к камину и, взяв с каминной полки длинную трубку и горшочек с табаком, перенес их на стол.

– Да, верно. У нее еще есть братья… к сожалению! Если бы ты хоть раз видел Тюдаля и Морвана де Сен-Мелэн, ты бы понял, что я хочу сказать… В их грубых телах обитают невежественные души, постичь которые весьма трудно. Сердца у них нет вовсе. То, как они обошлись с отцом и сестрой, прогнав их после смерти матери, возмутило всех. Что же до их теперешнего образа жизни, то о нем известно немного… Однако об их поместьях во Френе ходят странные слухи. Люди из Ла-Бурдоннэ, чьи земли соседствуют с землями братьев, говорят, что ни один крестьянин из окрестных деревень ни за какие деньги не согласится и близко подойти к Френу после наступления темноты.

– И что же они делают?

– Не знаю. К тому же это всего лишь слухи.

Молва говорит, что ни деньги мужчин, ни девичья честь не будут в безопасности, если братья находятся поблизости. Конечно, повторяю тебе, это всего лишь слухи, может быть, и лишенные оснований… тем не менее только что Жюдит просто умоляла меня и Гильевика не сообщать братьям о смерти отца.

– Но… как это можно?

– Это невозможно, да! Следует их известить.

Увы, они теперь ее единственные родственники.

Тюдаль, старший, станет опекуном сестры, и никто и ничто не сможет этому помешать, потому что таков закон. Только вот Жюдит их боится…

Потому-то я и говорю, что для нее нет иного пути, кроме монастыря.

– Боится братьев…

Вспомнив близкое к ужасу, тревожное выражение глаз девушки, которое он недавно видел, Жиль догадался, что же оно означало. Люди, которые были способны выбросить своего родного отца на улицу, могли превратить жизнь сестры в настоящий ад.

– А мы… то есть вы? Разве вы ничего не можете сделать?

Аббат подошел к камину, взял головешку, зажег трубку, выпустив несколько клубов дыма, и ответил:

– Нет! Никто ничего не может… кроме нее самой. Если Жюдит желает постричься в монахини, то я не думаю, что братья осмелятся помешать ей. Тем более, что вначале они только этого и хотели, чтобы бедное дитя не потребовало своей доли наследства. Вряд ли они передумают.

Что же до госпожи де Ла-Бурдоннэ, то она намерена держать ее у себя столько времени, сколько девушка сама пожелает.