Возвращение в Ахен

Придя в себя, великан злобно сказал:

– У, пакость… Лишь бы попортить одежду… Беда, какие вы вредные, морасты…

Асантао, казалось, не слышала. Она вынула из корзинки тонкие золотые щипчики и раздвинула ими края раны, чтобы вытащить стрелу. Великан тоненько взвыл, сморщился, и из его зажмуренных глаз потекли мутные слезы.

– Сделай так, чтобы он не дергался, – спокойно сказала Асантао, обращаясь к Синяке.

Если она думала, что Синяка будет заботливо держать великана за плечи, то она ошиблась. Синяка даже не пошевелился. Он просто негромко проговорил:

– Пузан, дернешься – убью.

Великан испуганно замер, глотая слезы. Асантао подняла бровь, но больше своего удивления ничем не выразила. Отдав Синяке обломок стрелы, она занялась раной.

Чародей рассеянно вертел в пальцах окровавленную стрелу и слушал, как Асантао бормочет, наговаривая на кровь.

С точки зрения Безымянного Мага, Асантао занималась сущей ерундой, как и положено знахарке племени варваров. Сам он никогда не нуждался в посредниках между своей волей и миром. Магия, к которой он прибегал, была чистой магией силы, поэтому ни заклинаний, ни талисманов, ни волшебной символики он никогда толком не знал.

Наблюдая за работой знахарки, Синяка испытывал такое же любопытство, что и любой из невежественных болотных варваров.

Асантао шептала:

Кровь, казалось, послушалась. Нахмурив брови, колдунья вынула из корзинки маленький глиняный пузырек с мазью. Мазь была жирной – должно быть, на козьем или овечьем жире – и остро пахла луком. Пузан посмотрел на нее с нескрываемым ужасом, но памятуя о синякином предупреждении, не двинулся с места и только обреченно вздохнул.

Конечно, Синяка знал, что сейчас великану очень больно. Но так орать!.. Даже саламандра перестала на миг чавкать и высунула из костра любопытную морду.

– Дня через два заживет, – сказала колдунья, убирая пузырек обратно в корзину. Она обращалась исключительно к Синяке.

Пузан сидел на траве, распустив мокрые губы, и ныл. Большие слезы сползали, размазываясь, по его грязным щекам.

– У тебя, случайно, нет заговора на остановление слез? – спросил у колдуньи Синяка. Он думал, что она улыбнется, но лицо Асантао осталось суровым.

– Слезы – вода, – сказала она. – Слезы утекут, глаза останутся. – И отвернувшись от Пузана, словно забыв о нем, заговорила совсем о другом. – Ты голоден, чужой человек. Я хочу накормить тебя, а когда ты будешь сыт, ты, может быть, расскажешь о себе?

– Ты видишь, Асантао, – произнес Синяка в ответ, то ли выражая ей свою признательность, то ли намекая на дар ясновидения, благодаря которому она может не задавать вопросов.

И опять она, вопреки его ожиданиям, не улыбнулась.

– Я вижу, но не все, – сказала она. – И ты для меня – смутная, темная тень.

Пузан обессиленно спал, разметавшись по траве в десяти шагах от дома Асантао. Даже во сне физиономия у него была обиженная. Время от времени он коротко всхрапывал, после чего издавал тоненький стон и снова затихал. Синяка потрогал его лоб, но горячки у великана не наблюдалось, и Синяка отсел к костерку.

Асантао куда-то ушла. Разговор с ней оказался трудным: знахарка была проницательна, и утаивать от нее правду было куда как непросто. К тому же она знала гораздо больше, чем Синяка. Она не обладала безграничной силой и поэтому жадно училась. Синяка был невеждой, неотесанным бродягой, и это особенно бросалось в глаза, когда он очутился рядом с этой женщиной – хранительницей мудрости маленького болотного народа.

Огонек лениво лизал головешки. Ящерка спала, устроившись среди углей. Красный жар пробегал по ним, затрагивая и саламандру. Она наелась до отвала, полностью слилась со своей стихией и теперь блаженствовала.

Синяка снова взял в руки обломок стрелы, который Асантао вытащила из раны великана. Тонкий железный наконечник, покрытый засохшей кровью, крепился к деревянному стрежню, который был, в свою очередь, вставлен в полый тростник. Синяка впервые видел стрелу с двойным древком.

Странный народ эти морасты, подумал он. Никто о них толком ничего не знает. Распространяют всякие слухи – как обо всем, чего не могут понять. Кто они такие? Похоже, сами болотные люди имели об этом весьма смутные представления. Они были древним народом, и их осталось очень мало.

Асантао, которой, несомненно, ведомо больше, чем другим, сказала, что ни морастов, ни враждующих с ними зумпфов (оба племени были когда-то одним целым) нельзя относить к человеческому роду в полном смысле этого слова. Колдунье нечасто приходилось иметь дело с людьми, но из того, что она сумела понять, наблюдая за ними сама и слушая рассказы других, ей стало ясно: существуют различия – и немалые.

Прежде всего, у людей совсем иначе организовано зрение. Люди не умеют различать то, что ясно любому годовалому морастику. Они не могут растворяться в воздухе, сливаясь с окружающим миром, не умеют слышать, как текут соки деревьев, видеть, как растет трава, они не понимают голоса птиц и летучих мышей, не знают, как угадывать, откуда придет ветер. Может быть, поэтому они отказались от луков и придумали карабины и пушки? Может, поэтому распускают о морастах всякие слухи, один другого глупей и ужасней?

– Ты ненавидишь людей, Асантао? – спросил ее Синяка.

– Я варахнунт, видящая и знающая, – ответила она. – Мне дана сила. Как я могу ненавидеть? Это было бы опасно.

Синяка слишком хорошо знал, что она права.

– Может быть, ваш народ принадлежит к древнему гномьему племени, которое по каким-то причинам ушло жить в болота? – спросил он, уходя от опасной темы.

И снова колдунья покачала головой, и солнце блеснуло на золотых знаках ее кожаной головной повязки.

– Нет, – сказала она. – Мы морасты.

Синяка воткнул стрелу Мелы в мягкий дерн, раздумывая обо всем услышанном. Зумпфы, сказала Асантао, враждуют с их племенем. В основном эта вражда возникла из-за того, что зумпфы воровали у них женщин. Были и другие вещи, которые оба племени не могли поделить: соль и военная удача.

– Мы кажемся тебе дикарями, – заметила при этом колдунья. – Наверное, так и есть. Но зумпфы – они настоящие варвары. Они очень жестоки.

На миг ее лицо омрачилось, и Синяка подумал, что при мысли о врагах Асантао изменяет своей спокойной мудости. Но не решился выспрашивать об этом более подробно. Эти земли, расположенные среди бескрайних трясин Элизабетинских болот, были для него неизведанным миром, который жил своими страстями и своей истиной.

За его спиной кто-то хмыкнул. Синяка резко повернулся. На него весело смотрел Аэйт.

– Ты разворотлив, как полено, – сказал маленький воин. – И столь же чуток.

Насмешка была заслуженной, и Синяка не стал спорить. Но ему хотелось, чтобы этот парнишка уважал его хотя бы за что-нибудь, и потому заметил:

– И столь же терпелив, о доблестный Аэйт.

Веснушчатая физиономия доблестного Аэйта расплылась в улыбке. На мгновение эта улыбка угасла, когда юноша метнул быстрый взгляд на костер и, без сомнения, заметил саламандру. А потом вернулась, но уже менее открытая. Морасты, похоже, обладали слишком хорошим зрением. Даже Синяка с трудом различал саламандру среди тлеющих углей, хотя он знал, где ее искать.

Он уже лихорадочно соображал, что бы такое соврать в ответ на неминуемый вопрос, но Аэйт заговорил совсем о другом.

– Я пришел просить у тебя доброты в обмен на мою неучтивость, – сказал он.

– Буду рад помочь тебе, – искренне ответил Синяка. – Особенно если ты объяснишь, как. Ведь я еще и соображаю, как полено.

К удовольствию своего собеседника, Аэйт слегка покраснел.