Кинжал и яд

— Беги! — крикнула она. — Во дворе стоит оседланная лошадь…

Цепляясь за ноги мужа, она не давала ему двинуться с места, и Курцио, после секундного колебания, ринулся прочь из дома. Ченчи изо всех сил пытался вырваться, изрыгая проклятья.

— Отпусти меня! — ревел он, осыпая ее градом ударов.

Но Лукреция не ослабляла хватку: материнская любовь придала ей неожиданную силу, и муж никак не мог с ней справиться.

Она разжала руки и бессильно повалилась на пол, лишь когда услышала, как стучат копыта по бревнам подъемного моста.

— Шлюха! — завопил Ченчи. — Ты мне за это дорого заплатишь…

Для начала он ударил ее каблуком сапога в лицо так, что острая шпора распорола ей щеку. Вскрикнув от боли, Лукреция потеряла сознание. Остервеневший Ченчи собирался нанести второй удар, но тут дверь распахнулась и в комнату вбежала Беатриче. С первого взгляда девушка поняла, что происходит, и устремилась к мачехе. Когда же она подняла глаза на отца, в них сверкала такая ненависть, что Ченчи невольно попятился, а затем оставил женщин одних. Он отправил за Курцио погоню, однако беглецу удалось ускользнуть.

В придачу к другим своим милым свойствам Франческо Ченчи подхватил где-то злокачественную чесотку, которая крайне его мучила и вынуждала постоянно лечиться у римских докторов. Вот и той весной ему пришлось отправиться в Вечный город, где его готова была принять больница Сан-Джакомо, обладавшая правом убежища. Кредиторы и агенты Ватикана не могли туда проникнуть, что вполне устраивало Ченчи, ибо этот достойный человек, невзирая на все свое богатство, отнюдь не желал платить долги. Даже пресловутый штраф в сто тысяч экю у него вырвали с большим трудом.

Ченчи провел в Сан-Джакомо почти год и узнал там — с величайшим хладнокровием и полнейшим равнодушием — о смерти своих детей, оставшихся в Риме: сын Рокко был убит на дуэли, а дочь Антонина умерла при родах в октябре. О том, что происходило все это время с двумя узницами Петреллы, заботливый отец и муж не беспокоился вовсе.

Между тем, если бы скупость Ченчи не обрекла их почти на нищету, Лукреция и Беатриче сочли бы свое пребывание в зловещем замке даже приятным. Впрочем, чтобы избавиться от семейного палача, они согласились бы и на куда худшие условия. Но зимой женщины, запертые в промозглых и сырых стенах, жестоко страдали от холода, поскольку топить было нечем, хотя Олимпио Кальветти всеми силами стремился помочь им. К несчастью, перед отъездом Ченчи поручил сторожить своих женщин старому Санти ди Помпео, который не уступал хозяину в злобности. И старик Санти старался вовсю. Олимпио сумел сделать только одно: переправить несколько писем Беатриче братьям, которых девушка умоляла о помощи.

Увы, слух об этих жалобах достиг ушей любящего отца. Немедленно покинув больницу, он вскочил на коня и помчался в Петреллу с целью раз и навсегда вразумить свое семейство. Он уже решил, каким образом это сделать лучше всего, по приезде сразу же вызвал к себе интенданта.

— Твои четыре комнаты станут отныне жилищем доньи Лукреции и доньи Беатриче, — заявил он. — А ты со своей родней переберешься в покои, предназначенные для знатных сеньоров.

Олимпио попытался возразить:

— Но, сеньор, мои комнаты не подходят для благородных дам. Они маленькие, с низким потолком, с узкими окнами… Зимой там холодно, а летом жарко.

— На мой взгляд, они даже слишком велики, — сквозь зубы процедил Франческо. — А ты должен исполнить мой приказ, иначе я пожалуюсь твоему господину.

Интендант опустил голову, чувствуя, как в нем закипает гнев. Вот уже больше года он был свидетелем нищенской жизни Беатриче. Постепенно жалость к этой девушке и восхищение ею превратились в великую любовь. Олимпио сгорал от страсти и был готов на все ради этой мужественной красавицы. Однако Беатриче, даже прозябая в убожестве, оставалась знатной дамой — хотя бы в силу своего рождения, — и пропасть отделяла ее от бывшего солдата, ставшего интендантом.

Никогда Олимпио не осмелился бы признаться ей в своих чувствах. К тому же он был женат и мог лишь с бессильной яростью наблюдать за тем, как готовилась для женщин новая пытка, придуманная Ченчи в отместку за их жалобы.

Четыре комнаты, в которых обычно жила семья Кальветти, находились под самой крышей замка. Окна были почти наглухо закрыты толстыми дубовыми ставнями, пропуская внутрь лишь совсем немного света и воздуха. Ченчи распорядился навесить на дверь засовы и пробить в ней маленькое окошечко. Беатриче и ее мачехе сообщили, что отныне они будут жить в этих душных каморках. Старому Санти было приказано подавать пленницам пищу через окошко, но никогда не входить к ним. Обезумевшая от ужаса Лукреция бросилась в ноги мужу.

— Вы не можете обречь нас на заточение! — воскликнула несчастная женщина. — Если мы вам так ненавистны, позвольте нам удалиться в монастырь, где нас, по крайней мере, не лишат света и воздуха.

Ченчи грубо отшвырнул ее.

— Нет! — прорычал он. — Я хочу, чтобы ты сдохла здесь — и она вместе с тобою…

Беатриче снова пришлось поднимать рыдающую Лукрецию. Самой же ей помогала сохранять гордость неукротимая ненависть, и ни за какие блага мира она не унизилась бы до мольбы.

— Пойдемте, матушка, не доставляйте ему радости просьбами и слезами! — надменно произнесла Беатриче.

Потом, держась очень прямо и не удостоив ни единым взглядом чудовищного отца, она вошла в свою тюрьму, и засовы с грохотом опустились.

Довольный Франческо Ченчи вернулся в Рим.

Прошло несколько месяцев — мучительных для Олимпио, который отныне не мог даже видеть пленниц. Единственное, что интендант мог сделать для них, — это следить за тем, чтобы им подавали хорошую пищу. Но в отношении одежды распоряжения Франческо граничили с садистской жестокостью. Если узницам нужно было получить новое платье или пару обуви, они должны были отправить износившиеся вещи в Рим и дожидаться, с босыми ногами и в одних сорочках, пока мерзкий скряга не удостоверится в необходимости замены и не восполнит их гардероб. Естественно, Ченчи в таких случаях не спешил.

В этом заточении Лукреция и Беатриче провели свой второй год в крепости Петрелла. Олимпио кусал локти от бессилия, поскольку не смел проявлять симпатию к пленницам из-за своей жены Плаутиллы, которая отличалась болезненной ревностью и злобным нравом.

В одно весеннее утро 1598 года, когда жаркое солнце уже раскалило черепичную кровлю Петреллы, старый Санти направился к дверям тюрьмы с подносом. Открыв окошко, он грубо бросил:

— А вот и жратва на сегодня!

В узком проеме возникло бледное лицо Беатриче.

— Донья Лукреция больна, — произнесла она хриплым голосом. — Я боюсь, что эта жара убьет ее. Приоткрой дверь хоть немного, чтобы впустить воздух. Иначе она не доживет до вечера.

Старик в раздумье поскреб голову. Приказ Ченчи был категоричен — никогда не открывать дверь. Но, с другой стороны, ни одна из пленниц не должна была ускользнуть из тюрьмы. Что скажет хозяин, если Лукреция умрет? В какой-то мере это тоже был способ бегства…

— Ладно, — проворчал он. — На минуточку — так и быть, но не больше…

Сняв засов и вставив в скважину замка ключ, который всегда болтался у него на поясе, он с кряхтеньем приоткрыл дверь. Однако едва лишь створка отошла на несколько сантиметров от косяка, изнутри дверь резко толкнули, и старик получил удар в лицо. Изможденная и худая, но с горящими от ярости глазами Беатриче ринулась на стражника, подняв над головой табурет. Санти в испуге загородился локтем, и девушка расхохоталась.

— Теперь ты сам можешь оставаться в этой конуре, а мы туда больше не войдем! — крикнула она.

— О мадонна! Что скажет сеньор Франческо?

— Пусть говорит, что хочет, мне на это плевать. Если ты донесешь ему, клянусь, я тебя убью! И это так же верно, как то, что меня зовут Беатриче!

После долгих переговоров, в которых принял участие и безмерно счастливый Олимпио, было решено, что обе женщины обязуются не выходить за ворота замка — когда же Ченчи вернется, они должны будут занять прежнее место в тюрьме. Слава богу, он никогда не задерживался в Петрелле надолго.