Страница 7 из 17
– Нет, что вы! Я с ними поработал, как выражаются в полиции. Это славные, простые люди, очень удрученные истериками господина Достеля. «Что могли бы мы сделать с подобными вещами? – сказал мне Проспер, муж. – Да нас бы убили, если бы мы оставили их себе!»
– В общем-то, он прав, но если бы драгоценности перешли к мадам Виолен д’Остель, опасность угрожала бы уже ей.
– В любом случае баронесса сначала вручила бы их мне. Нет, поверьте, когда Проспер и его жена клянутся, что никогда их не видели, они говорят чистую правду. Я в этом абсолютно убежден.
– Это еще более удивительно! Ведь баронесса должна была надеть их, перед тем как позировать Болдини?
– Конечно. Но обычно она хранила их в футляре. В таких вещицах среди бела дня не показываются. Даже в автомобиле это небезопасно.
– Хорошо! Оставим это пока! Прямо от вас я пойду к художнику и расспрошу его. Это мой давний друг. Но ответьте мне еще на один вопрос. Знаете ли вы, откуда или от кого достался этот гарнитур мадам д’Остель?
– Да. Она сказала мне, что драгоценности ей подарил один поклонник в те времена, когда она пела на европейских оперных сценах.
– Поразительная щедрость! Она когда-нибудь выступала в Америке?
– Нет. Она боялась моря, после того как едва не погибла во время шторма, хотя пересекала всего лишь Па-де-Кале. Что уж говорить об Атлантике!
– Мне говорили, что она была итальянкой?
– Да. Из Феррары.
– Как и Болдини! Очень занятно! Но я, наверное, отнял у вас слишком много времени, мэтр?
– Вовсе нет! Говорить с вами – одно удовольствие! Если я правильно понял, вы собираетесь заняться поисками?
– А что бы вы сделали на моем месте? Я люблю подобные загадки, – с улыбкой произнес Морозини.
– В таком случае, искренне желаю вам решить ее... и если бы я посмел...
– Продолжайте...
– Нет, это бесполезно! Простите меня. Если вы найдете эти драгоценности, газеты только об этом и будут писать...
– ...если сумеют получить информацию! Не беспокойтесь! Если удача мне улыбнется, я сразу же дам вам знать. Взамен прошу вас присмотреть за Эвраром Достелем! Он обещал не продавать ничего из маленького наследства своей жены, пока не получит известия от меня, но я ему совершенно не доверяю!
– Я тоже! А вот она – трогательное создание. Я сделаю все, что в моих силах...
Великий художник жил по адресу бульвар Бертье, 41, в розовом доме, верхний этаж которого занимала мастерская. Подобно соседним, этот квартал, возведенный на месте бывших городских укреплений, приютил целую колонию людей искусства. Морозини уже бывал здесь, но на этот раз подумал, что сегодня ему не избежать железной дороги, на этот раз расположенной поблизости ветки Париж – Сен-Лазар, периодически выплевывающей в окружающее пространство тучи угольной пыли... Болдини провел в этом квартале несколько десятилетий своей жизни, и самые красивые женщины мира приходили позировать в комнату со стеклянной крышей, откуда можно было увидеть только небо.
Будучи завсегдатаем, Морозини поднялся на крыльцо, позвонил в дверь и стал ждать. Через какое-то время одно из окон распахнулось, из него высунулась голова мужчины в фуражке и в круглых очках на длинном носу. Ворчливый голос осведомился:
– Кто там?
Затем, когда Альдо снял шляпу и отступил на шаг от стены, художник воскликнул:
– О! Какой приятный сюрприз! Морозини?
– Да, мэтр. Это я!
– Подождите! Я сейчас спущусь и открою вам! Служанка ушла за покупками.
Через несколько секунд дверь открылась и на пороге появился маленький коренастый человек, уже очень пожилой и с первого взгляда походивший на бульдога, но, присмотревшись внимательнее, можно было обнаружить, невзирая на морщины и поредевшие усы, прежний гордый профиль, насмешливый рот, прямой нос и глаза... Вот глаза действительно утратили свой ярко-карий цвет и поблекли. Но сейчас лицо художника лучилось от радости. Обняв гостя с подлинно итальянским пылом, он воскликнул:
– Поистине, это сердце мое узнало вас, ибо зрение мое, увы, потеряло былую остроту. Быть может, это произошло потому, что я думал о вас...
– Какая неожиданная честь! Неужели вы обладаете еще и даром двойного зрения?
– Мне хватило бы одного, но только хорошего! Я почему-то надеялся, что вы придете, а по какой причине, скажу позже. Вы давненько ко мне не заглядывали!
– Должно быть, года три-четыре. Я очень хотел навестить вас в прошлом году, но...
– Вы были слишком заняты. Газеты сообщили мне о ваших столкновениях с русскими, о жемчужине Наполеона и обо всем прочем.
В квартире на первом этаже, где обитал художник, комнат было немного: гостиная и спальня, но весь ансамбль радовал глаз. Помимо картин и рисунков, развешанных на всех стенах, здесь было много цветов, главным образом роз, чей аромат проникал повсюду. Однако памятный Альдо беспорядок заметно уменьшился.
– Похоже, у вас превосходная служанка! – сказал Альдо.
– Неплохая, но цветы – дело рук Эмилии. Она украсила мои последние дни, а поскольку вы не знаете, кто такая Эмилия, я расскажу вам о ней: примерно три года назад ко мне пришла взять интервью молодая журналистка из туринской «Газзетта дель Пополо», и я оставил ее при себе. О, не подумайте ничего дурного. Просто мы сразу прониклись самыми нежными чувствами друг к другу...
– Как мне сказали, вы подумываете жениться на ней?
– Да. Это выглядит смешно, не так ли?
– Будь это кто-нибудь другой, быть может! Но только не вы! У необыкновенного человека – необыкновенная жизнь.
Они вошли в спальню художника, где тот охотно проводил время, когда не работал в мастерской. Это была красивая комната в английском духе, где кровать – очень красивая, в стиле ампир, не слишком большая, с восхитительным голубым покрывалом – не навязывала своего присутствия. Зато на белом мраморном камине бросался в глаза великолепный бюст кардинала. Это была работа Бернини, создавшего нарочито высокомерный образ, в котором ничто не напоминало о христианском смирении. Кардинал из рода Медичи походил на мушкетера, по ошибке надевшего не ту шляпу! Альдо рассматривал его с удовольствием, равно как и яркий портрет молодой женщины в белом муслиновом платье, висевший напротив кровати.
– Ваша нареченная мирится с такими свиданиями в ее отсутствие? – спросил Морозини, взяв рюмку с отменным коньяком, которую художник налил по собственной инициативе. (Это был любимый коньяк Морозини, а Болдини обладал прямо-таки несокрушимой памятью.) – Она не ревнует?
– Не больше, чем ревновала бы моя дочь. Видите ли, Морозини, поначалу я думал удочерить ее, но в Ферраре у меня осталась семья, и это усложняло дело. Выйдя за меня замуж, она станет моей наследницей, и я обеспечу ее на всю оставшуюся жизнь. Такой же способ выразить любовь, как и все прочие...
– Отнюдь не самый плохой! Это очень похоже на вас. Сверх того, я убежден, что она вас любит, ведь обаяние ваше остается по-прежнему неотразимым.
Это был не комплимент, а констатация факта. Всю свою жизнь Джованни Болдини обожал женщин – и лошадей! – которые нередко отвечали ему взаимностью, настолько силен был исходивший от него магнетизм.
– Она так мила, что позволяет мне в это верить, – улыбнулся художник, – но я этим не злоупотребляю. Эмилия окружила меня нежным вниманием, что бесконечно ценно для меня сейчас, когда силы мои тают.
– Ваши силы тают? Бросьте! Вы умрете стоя! Какая красавица вдохновляет вас в этот момент?
– Я сейчас портретов не пишу. Зрение мое слабеет, и работаю я теперь только углем. – Внезапно сменив тон, он вдруг спросил в упор: – Почему вы никогда не заказывали мне портрет вашей жены?
Морозини покраснел.
– Я бы никогда не осмелился. Самые знатные дамы осаждают вас своими мольбами, и есть такие, которые просят написать их еще раз. Сколько вы сделали портретов Луизы Казати?
Болдини скупо улыбнулся:
– Несколько... если считать и копии! Я не устоял перед искушением и переделал для самого себя ее портрет девятьсот девятого года.