Драгоценности Медичи

– Вот! – провозгласил Достель, и его ноздри задрожали от негодования. – Вот эти самые драгоценности! Кстати, оставлены они вовсе не мне, а моей жене! Вы можете мне объяснить, куда подевались серьги и крест? – спросил он, мстительно ткнув пальцем в портрет.

– Откуда мне знать? Нотариус ничего не сказал вам?

– Когда?

– В тот момент, когда вручал вам драгоценности. Полагаю, вы выразили ему свое удивление?

– А вы как думаете! Он предположил, что мадам д’Остель каким-то образом распорядилась ими незадолго до смерти. Что ее побудило к этому, я не постигаю: она просто купалась в деньгах! – с раздражением бросил Эврар.

– Если бы их продали на аукционе, я бы знал об этом, можете не сомневаться.

– Неужели?

Очевидно, он не поверил. Морозини пояснил сухо:

– У меня сеть информаторов по всему миру: ни одна сколько-нибудь заметная качеством своим или происхождением вещь не могла бы миновать меня. Смею вас заверить, что ни в одном аукционном зале этих драгоценностей не видели. Если баронесса решила расстаться с ними, она либо подарила их кому-нибудь, либо втайне продала.

– Может быть, их у нее украли?

– И она не заявила о краже в полицию? Крайне неправдоподобно. Информация об этих драгоценностях красовалась бы на первых полосах всех газет.

– А если кража произошла в момент ее смерти? К примеру, это могли сделать слуги-наследники...

Морозини взял ожерелье и подошел к окну, желая получше рассмотреть золотую сеточку посредине. Вынув из кармана ювелирную лупу, он вставил ее в глазную впадину, чтобы вынести безошибочный вердикт, затем вновь подошел к портрету и направил указательный палец на драгоценность:

– Взгляните! Крест прикреплен к ожерелью кольцом с рубином. Снять его, не оставив ни единого следа на тонком золоте, мог только специалист, потому что это очень тонкая работа, а вы сами видите, что царапин на металле нет, – добавил он, протянув хозяину дома лупу.

Достель долго изучал ожерелье, затем со вздохом положил его в шкатулку.

– Ваше заключение?

– У меня его нет и быть не может при нынешнем положении вещей, ведь я пока знаю не больше, чем вы...

В этот момент в комнату, где беседовали мужчины, вошла молодая женщина, что явно не понравилось ее мужу:

– Зачем вы явились сюда, дорогая Виолен? Мы обсуждаем серьезные вещи, женскому разуму не доступные! Лучше бы вы сварили нам кофе!

– В полдвенадцатого утра? Это или слишком рано, или слишком поздно, друг мой, – ответила она, и ее мягкий голос приятно пощекотал чувствительное ухо Альдо.

Поистине, эта юная дама была очаровательна, и склонившись к протянутой ему руке, он улыбнулся самой обольстительной из своих улыбок. Прекрасный цвет лица, прекрасные ореховые глаза, прекрасные светлые волосы, гладко причесанные на прямой пробор и собранные на затылке в красивый шиньон, которых, конечно же, никогда не касались святотатственные ножницы парикмахера. Виолен Достель могла бы стать просто неотразимой, будь она одета иначе, а не в это бесформенное платье того же лазурного цвета, что ваза на сосновом столике. Портили ее и нервно подрагивающие губы, которым, возможно, хотелось, но не удавалось улыбнуться, и странное вопросительное выражение во взгляде. На вид ей было около тридцати лет. Впрочем, некоторой силой характера она все же обладала, поскольку оставила без внимания попытку изгнать ее и, напротив, взяла в руки золотое ожерелье из драгоценных камней с таким же благоговением, как если бы это была корона.

– Прелестная вещица, вы не находите?

– Она будет еще более прелестной, когда вы ее наденете, мадам.

– Мне бы очень хотелось, да только повода нет. Разве что в семействе будет какая-нибудь свадьба?

Достель фыркнул самым неподобающим образом:

– Если крест и серьги не удастся найти, разумнее было бы продать все это. Наше финансовое положение значительно улучшится, – сказал он, указав широким жестом и на шкатулку, и на портрет, однако его супруга тут же запротестовала:

– О нет, друг мой! Неужели вы это сделаете? Мы ведем вполне достойный образ жизни, как мне кажется... и я так счастлива, что у меня наконец появились драгоценности. Что касается портрета, на нем изображена наша родственница и, кроме того, он просто освещает нашу гостиную...

Сам Альдо назвал бы эту комнату иначе, но было очевидно, что пожелтевшие обои и разнородные кресла с одинаковой обивкой из желто-голубого репса – из той же ткани были сделаны и двойные гардины, – благодаря портрету стали выглядеть гораздо наряднее. Однако наследника это обстоятельство отнюдь не впечатлило, поскольку он тут же разразился гневной тирадой:

– Вы полагаете, что я до конца жизни должен любоваться женщиной, которая так подло обманула нас? Этому портрету самое место на аукционе, так как он дорого стоит, если верить господину Морозини. И пусть его купит один из ее бывших любовников, уж он-то сумеет создать для него подходящую обстановку.

Альдо подумал, что для бывших любовников, судя по возрасту дамы, времена первой молодости давно миновали. Между тем Виолен попыталась – довольно робко! – оспорить утверждения своего супруга и господина:

– Ах, друг мой! Вам не следует злословить на ее счет, ведь так можно дойти до клеветы. Я никогда не слышала...

– Я знаю, что говорю! Эта мазня на следующей неделе будет выставлена в зале Друо, и драгоценности пойдут туда же!

– Но ведь они принадлежат мне! – жалобно сказала Виолен, с трудом сдерживая слезы.

– Они принадлежат нам, поскольку мы супруги и владеем имуществом совместно. Кроме того, они положительно вскружили вам голову! Вы всегда казались мне весьма разумной женщиной. Оставайтесь такой и впредь! Вы доставите мне удовольствие и...

Морозини решил, что ему пора вмешаться. Очевидное огорчение молодой женщины растрогало его, и хотя ему очень хотелось проучить невежественного беотийца,[1] посмевшего назвать картину Болдини мазней, он решил прибегнуть к дипломатическим методам:

– Поступив так, вы совершили бы ошибку, – произнес он. – Во-первых, выставлять этот портрет на продажу сейчас преждевременно. Разумеется, вы выручите за него какие-то деньги, но получите гораздо больше, когда художник покинет наш мир. А ведь ему за восемьдесят...

Альдо сам ужаснулся своим словам, однако с подобным мужланом следовало говорить на понятном ему языке, и Достель действительно сразу же насторожился.

– Кроме того, – продолжал князь, – публичное появление этих драгоценностей произведет сенсацию в среде знатоков. Я знаю таких, кто немедля кинется по следу.

– Вы должны разбираться в этом, ведь если верить нашей кузине План-Крепен, вам нет равных среди экспертов? Вот почему я пригласил именно вас: найдите мне эти драгоценности!

Внезапно воодушевившись, Достель высказал свое требование столь властным тоном, что Морозини ощутил острое желание отхлестать его по щекам. Но из уважения к молодой женщине он лишь пожал плечами и презрительно рассмеялся:

– Только и всего? Вы ошиблись адресом: я не фокусник, и вам это известно! Мадам, мое почтение!

Он уже повернулся на каблуках, когда она окликнула его:

– О нет, умоляю вас! Не... не бросайте нас!

Это была не мольба: это был крик боли. Едва взглянув в прекрасные глаза, налившиеся слезами, Альдо понял, что за его раздражение расплатится Виолен. Муж ее тем временем бормотал невнятные извинения:

– Я очень сожалею!.. Я так надеялся! Рекомендация нашей кузины... Быть может, я неудачно выразился!

Он был к тому же явно разочарован, и Альдо решил дать ему последний шанс лишь для того, чтобы немного успокоить молодую женщину. Однако он не хотел пробуждать в них чрезмерные надежды.

– Дружеское расположение мадемуазель дю План-Крепен ко мне столь велико, что она склонна сильно преувеличивать мои таланты. Я попытаюсь отыскать хотя бы один след этих драгоценностей, когда сумею точно их идентифицировать.

– У вас есть план? – спросил Достель.

1

В Древней Греции жителей Беотии считали тупицами. (Прим. пер.)