Укусы рассвета

Я снова гляжу на часы. Этьен может явиться сюда и все испортить, а я не осмеливаюсь прервать Джордана, он ведет свое повествование с таким воодушевлением, и, кажется, я первый человек, который удостоился его откровенности.

— Моя мать попыталась избавиться от беременности, не обращаясь к посторонней помощи. И это скверно кончилось.

— А именно?

— Мы родились. Притом вдвоем. Близнецы. Вероятно, именно тогда она видела нас вблизи первый и последний раз. Дальше в дело вступают Реньо. Они нанимают домашнюю кормилицу. Единственный образ матери, который мне запомнился, — сухощавая женщина, постоянно возбужденная и непрерывно курившая; она смеялась и плакала одновременно — затворница в родительском доме. Из которого всегда мечтала сбежать. И однажды она покончила с собой. Нам было по шесть лет.

Он пытается выдержать невозмутимый тон циника, который на все смотрит с высокомерным безразличием. И, надо сказать, все это ничуть не похоже на классическую исповедь пьяницы, бессвязно повествующего о драме своей жизни.

— Ну как, доктор, впечатляет?

— И тогда вас отослали в пансион.

— Да, с нами не было никакого сладу; мы, парочка гадких утят, вызывали одну только жалость, и нас запихнули в шикарный пансион для чокнутых отпрысков из богатых семей. Реньо навещали нас все реже и реже. И у Вьолен остался один я.

— Продолжение мне известно.

— А вот и нет! Отдельные штрихи — может быть, но в то время никто даже отдаленно не подозревал, какую жизнь мы вели. Когда Вьолен не видела меня, она буквально теряла сознание. Считалось, что это один из признаков той неразрывной связи, какая существует между близнецами, но это неправда, просто всех устраивало такое объяснение. На самом деле это был некий симбиоз, своеобразный способ защиты для тех, чье существование отрицалось другими с самого начала. Но физически мы с Вьолен отличались друг от друга. Она была слабенькой, хрупкой, ее мучили ночные кошмары. Я охранял ее, пока она спала. Был сторожем ее снов во время наших тайных ночных свиданий. И, знаете, несмотря на все это — на наши несчастья, на срывы и приступы бешенства, — мне кажется, именно я не дал ей впасть в полное безумие. Защитил своей любовью. Может быть.

Без сомнения.

И это, конечно, стоило нескольких укусов на нескольких шеях, чьи владельцы были не так уж и беспорочны. Что ж, они могли бы натворить и чего-либо похлеще.

— А вы?

— Что я? Мне пришлось выпутываться самому, до всего доходить самому, не прибегая к помощи сестры. Пришлось крепко помнить, кто я и откуда, стараться выжить, чтобы когда-нибудь взять реванш — правда, я еще не знал, какой именно. Но однажды, в один из наших редких приездов в дом Реньо — мне было тогда шестнадцать лет, — я нашел эту рукопись среди хлама у них на чердаке.

— Единственное наследство от вашего отца.

— Браво, доктор! Я буквально впился в нее, пытаясь разобраться, что к чему, но я не был готов к такому чтению, и для начала мне пришлось одолеть массу других научных трудов. Я не мог думать ни о чем постороннем, я знал, что должен расшифровать этот недоступный мне текст, погрузиться в него с головой, чтобы дойти до истоков. Я почти сразу отбросил психиатрические теории и остановился на образе вампира, который просто зачаровал меня. И я решил добраться до самой сути того, что мой отец считал элементарной отправной точкой для своих построений, эдакой беллетристикой, источником фантастических легенд, дешевой символикой и почти шутовством. Но я пошел до конца, я учуял в этом некую силу, способную помочь мне выжить. Теперь я знал: мы с Вьолен вовсе и не рождались на свет, и самое лучшее — принимать жизнь, как эти загадочные создания, блуждающие по ночам среди живых. Вам известно, что люди из племени банту отрубают ноги своим мертвецам, чтобы те не возвращались к ним? Уже тогда мы слишком сильно походили на мертвецов. Это произошло само собой, нам не оставили выбора.

— Значит, вот когда вы начали играть в Носферату.

— Едва нам исполнилось восемнадцать лет, как нас выставили за дверь. Реньо выплачивали нам что-то вроде ренты, вполне щедрой; мы до сих пор получаем деньги каждое двенадцатое число, и все довольны таким раскладом. Больше мы с ними практически не виделись. Мы начали самостоятельную жизнь. По ночам. В этом пункте, несмотря на то что вы врач, а я больной, несмотря на то что вы живы, а я мертвец, несмотря на все прочие различия, мы с вами, смею надеяться, вполне сходимся. Ночь…

Всего одно слово. Единственная no man's landnote 37, где мы можем встретиться.

— … это половина жизни, ее изнанка, место, где мы имеем право на существование. Ночь — это мир без детей. И без стариков. Ночь — это мир без любви. И без любовных страданий. Она позволяла мне забыться и увлечь за собой Вьолен, увлечь надолго, вплоть до сегодняшнего дня. Десять лет. Десять лет без прошлого, без единого воспоминания; мы только идем сквозь ночь, мы не расстаемся со своими фантомами, ибо мы сами фантомы; мы дети мрака, мы живем по ту сторону, а все остальное испаряется с первым светом зари. Вампиры — они это понимают.

Может быть, и так Но я еще до этого не дошел и, клянусь, никогда не зайду так далеко. Мне выпал другой жребий. Мои демоны не настолько беспощадны.

— Наша жизнь круто изменилась, когда он вернулся. Мы узнали сразу две вещи: он жив, и он здесь. Кормилица сообщила нам, что он был у нее и разыскивает нас. Но для чего? Чтобы искупить свою вину?

Снова пауза.

— Я дико испугался. В тот день я понял, что если Вьолен увидит его сейчас, после стольких лет…

Мне стало страшно: то хрупкое равновесие, которое я до сих пор кое-как поддерживал, грозило рассыпаться в прах, если она встретит Дьявола во плоти. Со времени своего последнего пребывания в лечебнице она чувствовала себя лучше.

Чувствовала себя лучше… Интересно, что он подразумевал под этим…

— Нам удалось сорвать планы тех идиотов, которых он пустил по нашему следу. В конце концов это была наша территория. А он свалился неведомо откуда, не зная правил игры. Когда Вьолен рассказала, что меня разыскивали в «Модерне», я понял: он обратился к настоящей ночной крысе.

Услышав, как он обозвал меня крысой, я взглянул на часы и решительно оборвал его.

— Вот что, давайте-ка заключим договор. Меньше чем через три часа я увижу вашего отца. За это время вы надежно спрячете Вьолен, а я подыщу нейтральное место и организую вам встречу. Ведь вы же не собираетесь бегать от него до самой его смерти?

— Никогда! Никогда, вы меня слышите?

Да слышу я, слышу. И снова наступила тишина. Пауза. Пауза для вздоха, для беглой мысли. О моем друге. О старике. О двух больных детях, не желающих, чтобы их преследовали.

И вдруг я услышал другой звук, на сей раз вполне реальный. Дверная ручка тихонько опускалась сама собой. Подавив испуг, я сказал:

— Это Этьен, мой приятель, он ждал на улице…

Джордан стрелой ринулся к двери. Он едва успел коснуться ее и тут же отступил, инстинктивно подняв руки.

Замер.

Сделал шаг назад.

— … Джордан!

В его лоб медленно уткнулось дуло пистолета.

За ним последовала рука, сжимавшая оружие.

И внезапно в комнате возникли два силуэта. Один, готовый размозжить Джордану голову, знаком приказал нам молчать. Второй закрыл дверь и быстро, держа пистолет наготове, оглядел комнату. Все это заняло меньше трех секунд. Джордан вздернулся было, когда тот, второй, открыл дверь спальни Вьолен, но тут же получил жестокий удар ребром ладони по лицу и рухнул наземь. Однако безумец не сдался и попробовал встать; следующий удар, ногой, отбросил его к стене, и он даже не успел застонать от боли — противник подмял его под себя, обеими руками зажал рот и удерживал до тех пор, пока Джордан не перестал отбиваться.

Я смотрел на все это, остолбенев от ужаса.

Два силуэта.

Стюарт и Рикки…

Сначала мне показалось, что я брежу, что у меня просто крыша поехала.

Note37

нейтральная территория (англ?).