Страница 14 из 43
Но Тоффер все еще смеялся.
— О чем же вы с ним говорили? — спросил он. — О кинематографе?
— Фига, — разозлился Роман. — Он преступников ловит. Он и о вас спрашивал.
Тоффера словно подбросило — и смеяться перестал.
— Как ты сказал? — нахмурившись, спросил он.
А Роман нарочно не торопился отвечать. Тогда Иван Иваныч взял стул и сел рядом с Романом.
— Ну-ка, выкладывай, — деловито сказал он. — Рассказывай все подробно. Что он спрашивал обо мне?
— А все. Как живете, что делаете, кто к вам ходит, о чем разговариваете.
— А ты?
— Ну, я не дурак — сказал Роман. — Насчет разговоров ничего не сказал.
Сообщение взволновало Тоффера. Он долго расспрашивал о Пинкертоне. Интересовался даже, как тот был одет и какая на нем шляпа. Потом он долго ходил по комнате и что-то бормотал под нос.
Роман вспомнил про Ленку и кстати рассказал о дворнике. Тоффер внимательно слушал. Потом зевнул, сказал:
— Чепуха все. Иди спать и не рассказывай никому о Пинкертоне. А эти книжки брось все-таки читать.
Иван Иваныч подошел к этажерке, порылся в стопке толстых томов и достал книгу. Потом что-то написал на обложке и протянул книгу Роману,
— Вот возьми.
— Про сыщиков?
— Нет. Про одного мальчика, но очень интересная, только попробуй, начни…
Роман оглядел книгу. На обложке большим красными буквами стояло одно слово:
РЫЖИК
Название было непонятное и неинтересное.
ИМЕНИНЫ
На Троицком проспекте, раньше тихом и пустынном, теперь каждый день учили солдат. С раннего утра разбитые повзводно новобранцы проделывали военные упражнения, а бравые унтеры, важные, как петухи, грозно командовали:
— Взвод!.. Отставить!..
Целыми днями марширующие новобранцы ревели с присвистом песню:
Пишет, пишет царь германский,
Пишет русскому царю:
«Я Россию завоюю,
Сам в Россию жить пойду».
На задворках, в пустовавшем двухэтажном флигеле, открылась фабрика военного обмундирования. Загудели швейные машины. Двор огласился песнями работниц-швеек. Ежедневно к фабрике подъезжали возы. Привозили полотно, вату, большие пачки катушек с нитками, увозили зеленые тюки гимнастерок и большие кипы белья.
Роман целые дни проводил с ребятами во дворе. Домашние дела его не интересовали, да и что особенного могло произойти дома?
Но однажды, придя домой, застал мать в слезах. Колька потихоньку сказал:
— Александра мобилизовали. Завтра на фронт.
На другой день встали все не по обычному рано. Разбудили и Романа. Вместе пили чай. Даже дед не пошел на работу. Старший брат был в новеньком обмундировании. Сидел за столом важно, как именинник, с вытянувшимся лицом и даже не шутил. В глазах его Роман подметил что-то похожее на испуг.
После чая брат позвал Романа и, вытащив из сундука новенькую хрестоматию, подал ему.
— Это тебе подарок, — сказал он. — Осенью учиться пойдешь, на память.
— Спасибо скажи, — бормотала мать, вытирая слезы.
Александр начал одеваться. Бабушка кинулась к нему помогать напяливать шинель. Дед сидел в стороне на табуретке и, поглаживая бороду, изредка крякал. Колька стоял у окна.
Все сели. Бабушка, часто крестясь, бормотала молитвы. Мать торопливо развязала узелок платка, доставая деньги. Минуту сидела молча, опустив глаза, не двигаясь. Наконец Александр встал.
— Благословит тебя господь, — сказала мать дрогнувшим голосом. Она подошла к Александру и стала часто-часто крестить его.
— Шуратка, миленок, внученька-а! — запричитала бабушка, бросаясь к Александру.
Все сгрудились вокруг него. Дед крепко обнялся с внуком и отошел в сторону. Потом все по очереди подходили прощаться. Целовали, говорили что-то бессвязное, но нужное:
— Пиши почаще… Что надо, сообщи…. Наконец Александр вырвался из круга, вскинул на плечи мешок.
Мать все еще суетилась. Бегала, хватала что-то, совала деньги. Вошел Тоффер.
— Прощайте, Иван Иваныч, — сказал Александр, обращаясь к Тофферу. — Я увезу свой корнет, так вы их скрипкой почаще веселите.
— Ладно, — сказал Тоффер, пожимая руку Александра. — А вам желаю поскорее вернуться. Добрый путь!
В этот день в квартире Рожновых было особенно тоскливо. Говорили мало. Колька рисовал немцев из «Огонька», сестра вышивала, мать читала Евангелие, а бабушка чинила белье. Только дед, тяжко вздыхая, разговаривал сам с собой.
День прошел. Потом другой, третий, неделя. В квартире прочно засела тоска.
По вечерам, если у Ивана Ивановича не было гостей, он часто снимал с гвоздя скрипку и наигрывал разные польки.
Мать привыкла к нему, да и все домашние полюбили тихого жильца. И столовался Иван Иванович вместе с Рожновыми.
А лето считало последние дни.
Наступил день именин Романа. Утром мать водила именинника в церковь причащаться. Дома его ждал большой арбуз. Пили кофе. Бабушка угощала пирогом.
После чая, забрав с собой Иську и Женьку, Роман гулял, покупал мороженое и угощал товарищей. Потом купил себе книжку «Взятие Плевны», на обложке которой солдат в серой кепи и с багровым лицом бежал на турок.
Вечером собрались гости. Пришла Настасья Яковлевна, знакомые матери и бабушки. Васса Алексеевна подарила Роману сапоги, а Настасья Яковлевна сунула ему в кулак полтинник и балалайку.
Сестра подарила книгу стихотворений Лермонтова. Роман знал, что сестра дорожила этой книгой, поэтому отнесся к подарку с уважением.
Лучше всех оказался запоздалый подарок Кольки. Он пришел с работы поздно.
— Поздравляю, — сказал он и, подмигнув Роману, вышел на кухню. Роман последовал за ним. Тут брат вытащил замечательный стозарядный пистолет.
Давно Роману не было так весело, как в этот вечер. Гости сидели за столом, прикладывались к рюмкам, разговаривали. Именинник бегал вокруг стола и выбирал самое вкусное. Ему даже дали выпить рюмку сладкого вина.
Роману очень хотелось, чтобы здесь присутствовал Иван Иваныч, но у него опять сидели товарищи. Они чуть не с утра забрались к нему в комнату и все говорили. Роман часто поглядывал в замочную скважину, но войти не решался.
А гости, захмелев, стали петь песни. Колька принес гитару, заиграл плясовую. На середину комнаты выскочила Васса Алексеевна и поплыла по кругу. Потом все плясали, и Роман плясал и пел:
Воздух от папиросного дыма стал серым. В комнате было жарко. Заслезились от пота стекла окон. Комната дрожала от громкого смеха и выкриков.
В этот момент с улицы тихонько постучали в двери.
— Заходи, мил человек, — сказала Настасья Яковлевна. Но никто не вошел. Дверь только чуть приоткрылась, и тонкий голос крикнул:
— Романка! выйди-ка на лестницу.
Роман узнал тонкий голосок. Выскочил во двор. Там его ждала Ленка. Она была чем-то напугана и дрожала, поминутно оглядываясь.
— Что тебе? — спросил Роман, замирая. Ленка захныкала.
— Только никому ни словечка, а то батька убьет меня.
— Говори! — крикнул Роман. — Никому не скажу.
Наконец Ленка залпом выпалила:
— Батька сказал, чтоб дворники сегодня спать не ложились. К вам полиция с обыском придет.
— Врешь? — сказал Роман, вздрогнув. — Ведь врешь же? — переспросил он, надеясь, что Ленка сейчас засмеется и скажет, что пошутила.
Но Ленка отчаянно замотала головой.
— Не вру, Романка. Ей-богу. Батька сказал, что жилец ваш — шпион германский.
Роману стало так тяжело, словно большой камень придавил его.
Что же делать?
Ленка хотела еще что-то сказать, но Роман уже не слушал. Повернувшись, он побежал по лестнице.
В квартире пели, плясали, и никто не обратил внимания на Романа.
Прошмыгнув в кухню, Роман постучал к Тофферу. В комнате зашуршали бумагой, потом послышался голос Тоффера: