Страница 8 из 12
Точно так же я не мог уговорить ее пойти в кино или в театр. Из вечера в вечер мы без устали бродили по расчерченному линиями Васильевскому или по Петроградской. Мы случайно разведали несколько крохотных кафе и отсиживались там в плохую погоду. Уже не помню как, но в одном из дворов на Шпалерной мы свели знакомство с тихим сумасшедшим по фамилии Гнутик. Гоша Гнутик был нелегальный гробовщик. Он жил в подвале и делал непостижимо дешевые гробы из чего придется. Клиентов у него было хоть отбавляй, они приезжали в сумерки и бодро расходились из Гнутикова подвала с гробами на плечах. Каждый готовый гроб Гнутик испытывал лично. Он забирался в него, покрывался крышкой и спрашивал ошеломленных заказчиков: «Ну, как?»
Однажды на наших глазах он собрал гроб из старых вывесок. Окрашенный снаружи гроб стоял на верстаке, и надписи, обращенные внутрь, наполняли его жилое пространство немыми воплями. В подвале у Гнутика пахло лакированным деревом, а мы иной раз приносили бутылку и выпивали за Гошино процветание. В ту пору я уже частенько ходил без мундира, и Гнутик, по-моему, так и не догадался, что я иностранец.
Как-то в субботу, когда мы выходили из подвала, Агния накрутила на палец стружку и сказала:
– Завтра едем гулять. Ты будешь разводить костер, Иоахим.
Удивительно, как изменила меня Россия. Я ведь думал, что разведение костра – это аллегория, но мне и в голову не пришло поинтересоваться, что за этой аллегорией кроется. Я чувствовал себя готовым ко всему.
И вот пожалуйста – никаких аллегорий. Мы с Агнией на берегу Финского залива и собираем разбросанный по песку плавник. Финский залив – плоская вода, и кажется, морем от нее пахнет по недоразумению.
Я сложил собранные нами палки, волглые сучья, обломки досок с извивающимися гвоздями и поджег. Пламя вскинулось с неожиданной яростью, и пустой пляж стал жутковат. Все что угодно могло случиться на этом песке.
Мы отходили от огня все дальше, и выбеленные водой куски дерева почти успевали сгореть. Жар, таившийся у самого песка, набрасывался на новую порцию топлива, и мы торопливо убегали, чтобы набрать еще плавника.
– Хватит, – сказала Агния наконец.
Мы стояли, обнявшись, и смотрели, как рассыпается в прах звонкое сухое дерево. Белая, неправдоподобно белая зола лежала на песке, как преждевременный снег. Дунул ветер и унес остатки костра. Мы сели в нагретый песок и долго целовались так, что была минута, когда мне показалось, что я плачу. Не отпуская друг друга, вытянулись, вжались в нагретый песок, неведомым образом освободились от разделявшей нас одежды и соединились, уже не различая своего тепла и идущего от земли жара. Стеклянный шар из мастерской Агнии, наполненный деревьями Летнего сада, на мгновение явился мне и исчез.
– О! – Агния отпрянула от меня и села. Одежда ее была в совершенном порядке, точно мне пригрезилось все, что было только что. – Вставай, вставай. – Я коснулся нагретого песка, точно прощаясь с ним.
Мы вышли к станции и долго сидели в гадком буфете. Агнии почему-то пришло в голову угостить меня русским портвейном. Боже мой!
Но прекрасна была обратная дорога. Агния спала у меня на плече, а я выгибал до хруста шею и целовал ее. Она не проснулась.
Стоило мне закрыть глаза, и Финский залив развернулся как скатерть, наброшенная Господом на землю. Пожалуй, я не понял, когда окончилось видение и начался сон. Вода, чуть пошевеливаясь, стояла передо мной, но мой телесный образ в этом сне отсутствовал. Я, кажется, парил над песчаным пляжем. Потом раскатился телефонный звонок, моя плотская оболочка вернулась, а картина схлопнулась.
Дежурный по батальону лейтенант Бауман сиповатым голосом (спал, спал!) сообщил, что в батальон посреди ночи явился старший начальник из атташата и сыграл тревогу. «Ранке выехал!» И тут же под окном раздался осторожный гудок.
Чтобы понять дальнейшее, нужно представить себе некоторые особенности нашего статуса в России. Ясно, что тревожные обстоятельства, возникающие по произволу начальствующих лиц и преимущественно по ночам, не могли завершаться ни угрожающими маневрами, ни развертыванием средств связи где-либо, кроме выделенной нам территории. Оставалось одно: стремительно и грозно отделиться от внешнего мира. Этим-то мои войска и занимались, когда мы подкрались к ним в чудовищной петербургской осенней тьме. Металлические щитки с особенным звуком, который издает хорошо смазанная сталь, закрывали окна, пулеметные гнезда из сверхпрочного пластика, как опрокинутые лукошки, расположились на асфальте, обозначив наши владения. В одном из особняков сейчас, конечно же, сыпались вводные, безжалостно отсчитывалось время, а раскаленные офицеры проклинали начальственную бессонницу. Я решил, что внутрь успеется, и двинулся к постам на задворках наших особняков. На ближней к цирку стороне все обстояло благополучно, и я уже собрался перейти к противоположному подъезду, как вдруг там, под каштанами, послышалась возня, потом торжествующий клекот Гейзенберга, потом захлопали двери, кто-то свистнул… Я перешел дорогу и вбежал в здание.
Проверяющий, офицер одного со мной звания, встретил меня с каким-то даже неподобающим восторгом. «Прекрасно! – сказал он мне после приветствий. – Слаженность и четкость. Случайный нарушитель задержан, так что лучшего и желать нельзя!» Я спросил, откуда случайный нарушитель? «Праздношатающаяся дама, – ответствовал майор из атташата. – Вы должны быть ей благодарны, Тишбейн. Кто, как не она, свидетельствует о готовности вашего батальона ко всему! Даже жалко передавать ее милиции. Даю слово!»
Господи, да мог ли это быть кто-нибудь кроме Агнии! Я не сомневался в этом ни минуты именно потому, что не мог взять в толк, что ей тут понадобилось?
Агния сидела в канцелярии под надзором Ранке и казалась совершенно безмятежной. Вот Ранке – тот да! – выглядел жалко и, видимо, ожидал возмездия. На Агнии была та же куртка и те же ботиночки, что днем. По-моему, в ботиночном ранте еще виднелись застрявшие песчинки.
– Что ты на меня так смотришь? – спросила Агния, когда я услал Ранке из канцелярии. – Я не спала, я сидела у окна. Вдруг – машина, потом гудок. Потом опять машина, но в ней уже сидишь ты. Неужели ты не понимаешь? Я хотела посмотреть, как командует мой Лефорт. Командовать – это мужское занятие!
Тут вошел начальствующий майор, а с ним милицейский офицер. Тогда-то я и заметил ужас, мелькнувший в глазах у Агнии. Милицейский офицер принялся творить протокол. Он взглянул на Агнию. «Имя?» – «О да! Имя», – жизнерадостно подтвердил начальствующий майор. Слезы у нее хлынули потоком. Я поднялся и вышел из канцелярии. Там могло происходить все что угодно. Я определенно знал: ничто, происходящее там, не повредит Агнии, если я останусь за дверью. Майор из атташата повторял русские фразы вслед за милиционером. «Подписывайте», – сказал милиционер немного погодя. Потом за дверью дружно молчали. Минут через пять милиционер вышел из канцелярии. «Она все подписала и теперь плачет», – сказал он мне. «В чем же она созналась?» Милиционер пожал плечами и сказал, что сознаваться ей, в общем-то, не в чем. Дамочка гуляла неподобающе поздно, но уж это дело мужа. «Да, – сказал я, – пусть муж уведет ее домой, и кончим с этим делом». – «Муж в отсутствии. Но она живет совсем близко». – «Мы подержим ее до света и отпустим». – «В таком случае на оборотной стороне протокола вы напишете, что у вас нет претензий к гражданке Линтуловой». – «Гражданка Линтулова?» – «Это задержанная».
Мы вернулись в канцелярию, где атташат-майор ходил вокруг неподвижной Агнии.
– Мы не настаиваем на наказании, – проговорил он, завидев милиционера, – но порядок действий властей…
Милицейский офицер подал мне протокол. Краем глаза я успел заметить, как следила за моей рукой Агния. Я очень ловко взял злополучный лист. Исписанная сторона лишь мелькнула передо мной. Я начертал отречение от претензий на двух языках, сложил протокол так, чтобы мои надписи оказались снаружи, и подал бумагу милиционеру. Когда офицер ушел, я вызвал Ранке и приказал ему отвезти госпожу, куда она скажет. Ранке, хвала ему, в разговоры не вступал. Атташат-майор сказал, что мои действия выше всех похвал, и удалился.