Страница 5 из 16
– Я думаю, ты не хочешь этого, – взяв себя в руки, Ингвид вернулся к началу своей речи. – Ты не хочешь всю жизнь просидеть в глуши, в этой усадьбе, куда и дороги-то нет, со своим сыном, который рожден от конунга…
– Мой сын – родич трех конунгов, если уж на то пошло! – быстро откликнулась Далла. Этот предмет, понятное дело, занимал ее больше всех прочих. – Его отец был конунгом! Его старший брат Вильмунд был конунгом, хоть и не слишком удачливым. И его дядя по матери тоже конунг, хотя тоже не из лучших. Мой Бергвид – наследник конунгов и с отцовской, и с материнской стороны. Квиттами должен править только он! Вот что, Ингвид сын Борга! – Далла внезапно приняла решение. – Я дам тебе железа на оружие, если ты дашь мне клятву, что мой сын будет провозглашен конунгом!
У Гельда дрогнуло сердце. Прощай, «злое железо»! Оно пойдет на мечи для квиттов, и фьялли прикоснутся к ним только тогда, когда клинки распорют им животы. Неужели судьба так его обманет и Локи посмеется над неудачником, вздумавшим подражать Коварному Асу? Неужели он напрасно торчит в этой троллиной усадьбе, рядом с ведьмой и колдуном, натужно скалит зубы днем и чуть не воет от тоски ночью? Все зря?
– Дать клятву? – недоуменно повторил Ингвид. – Как я могу дать тебе такую клятву? Я не Один и не вёльва, я не могу отвечать за будущее. Может быть, мы окажемся разбиты. Может быть, после победы тинг всего войска назовет конунгом совсем другого человека…
– Разумеется! – крикнула Далла, точно бросаясь на добычу. Вот теперь-то он заговорил по-иному! – Другого человека! Тебя, кого же еще?
– Меня? – Ингвид был удивлен и даже возмущен. – Я не думал об этом. Сейчас рано об этом говорить. Когда наше войско будет собрано, оно само назовет своего предводителя, достойного и родом, и нравом, и заслугами. А если в битвах он покажет себя достойно и останется жив, то его могут назвать и новым конунгом. Так бывало. Но я не могу сказать заранее, кто это будет. И как я могу навязывать людям в конунги мальчишку?
– Ты сможешь! Ведь это тебя выберут вождем! И тебя назовут конунгом! Кого же еще? Скажи мне, кто еще остался, достойный возглавить такое войско? Ну, кто? – нападала хозяйка. – Фрейвид? Он убит. Вальгаут Кукушка? Он убит у себя дома. Ингстейн Осиновый Шест? Он, как слышно, погиб в Битве Конунгов. От рода Лейрингов остался один Гримкель, но о моем подлом братце я даже говорить не хочу. Кто же остался, кроме тебя?
– Еще есть Донгельд Меднолобый, – помолчав, ответил Ингвид. – Я его видел. А со временем, может быть, появится и кто-то еще. Знаешь, как говорят: придет время, придет и средство. Когда люди готовы и дух их тверд, среди них обязательно находится настоящий вождь. А если вождя не находится, значит, время для дела еще не пришло. Вот что я тебе скажу. И не много я дам за дух такого племени, которое назовет своим вождем мальчишку, вчера посаженного впервые на коня![4]
– Хельги сын Хьёрварда* был прославлен подвигами в двенадцать лет!
– Так то в двенадцать! Я не Один, но я умею считать до двенадцати. А тут пока хватит трех! – Ингвид кивнул на Бергвида, что сидел на руках у няньки, и показал его возмущенной матери три пальца.
Далла сжала губы. От досады она раскраснелась так, что даже на лбу у нее проступило яркое красное пятно. Возраст ее сына был единственным, с чем даже у нее не хватало упрямства спорить.
– Если ты поможешь нам, твой сын будет расти в почете, которого достоин его род, – продолжал Ингвид, стараясь не горячиться. Он все еще надеялся убедить ее доводами. Честный воин, при всем его уме, не подозревал, что для некоторых людей доводы разума совершенно ничего не значат. – И когда он станет взрослым, то сможет смело спросить людей: не хотят ли они назвать его конунгом? И если он к тому времени достойно себя покажет, почему бы людям не сказать да?
– А если ты будешь разбит, мой сын не вырастет вовсе! – мстительно сказала Далла, будто уличила Ингвида в коварном замысле против нее. – Чтобы мой сын вырос, нужен мир. Мой брат Гримкель хотел сохранить мир и ради этого поступился даже своим достоинством. Он пожертвовал собой! А ты, сдается мне, предал его, потому что сам захотел стать конунгом!
Ингвид посмотрел на нее с откровенным изумлением. Раньше он не был близко знаком с этой женщиной и не знал, до какой нелепости она может дойти в своих рассуждениях, если задето ее самолюбие.
– Сдается мне, что ты хочешь мира с губителями твоего мужа! – точно сам не веря, проговорил он. – Фьялли погубили Стюрмира конунга и сделали твоего сына сиротой. А ты рада примирению с теми, кому твой сын должен мстить. Что-то мне не верится…
– Моего мужа погубили не фьялли! Его погубил Медный Лес! Да, ваш хваленый Медный Лес! – крикнула Далла, уже забыв, что сама живет в Медном Лесу. – Тот самый великан, с которым вы теперь водите дружбу! Это он обрушил на моего мужа лавину, которая его засыпала! Это ему должен мстить мой сын! А не дружить с ним! Пусть тот мерзкий великан и дает вам железо! А у меня вы не получите ни единого пеннинга!
Далла задохнулась от негодования и замолчала. До нее только сейчас дошло, что она сказала. До Ингвида тоже дошло не сразу: ему казалось невероятным, что на пороге войны человек в здравом уме может рассуждать подобным образом.
– Вот как! – наконец произнес он и поднялся на ноги. Больше ему было нечего сказать. – Значит, прощай, родственница. Наше дело не сложилось. Как бы тебе потом об этом не пожалеть.
– Я сама о себе позабочусь, – ядовито ответила Далла. – А ты позаботься о великане.
Ничего не ответив, Ингвид первым вышел из гридницы, за ним дружно зашагали его люди. Они уехали сразу; впрочем, хозяйка и не приглашала их переночевать. Старый Строк украдкой показал одному из хирдманов на запад, растолковал покороче, где стоит Подгорный Двор; хирдман что-то сунул ему в руку.
Ворота закрыли за гостями и опять заперли, но Далла еще долго не могла успокоиться. Уже стемнело, служанки накрыли ужин, в очагах трещал огонь, а вдали завывали волки, но Далла ничего не замечала. Она расхаживала вдоль помостов между очагами, гневно потрясала руками и говорила все об одном и том же: о наглеце Ингвиде, который задумал сам стать конунгом, спихнув с дороги ее сына, и только затем затеял весь этот поход. Добром это не кончится, фьялли их разобьют! И захватят весь Медный Лес, разорят, как разорили Запад, Север и Юг! И она погибнет, погибнет с ребенком, хотя вовсе не хотела помогать этим сумасшедшим наглецам!
Несколько раз Гельд брал ее за руки, усаживал на скамью, принимался уговаривать и успокаивать; поначалу она затихала, но потом начинала все сначала. Гельд вздыхал, следя со своего места, как она расхаживает взад-вперед. Далла изумляла его. Она воображает себя зоркой, как Один, озирающий единственным глазом небо и землю, а на самом деле слепа, как крот. Ради призрачной чести своего сынишки эта женщина готова пожертвовать свободой целого племени, того самого, где ее сын мог бы когда-нибудь стать конунгом. Она не глупа, но не умеет смотреть вперед и действует порывами; сама рубит под собой сук и думает, что устроила дела как нельзя лучше. Она принимает во внимание только то, что касается ее лично. А этого, увы, недостаточно даже для того, чтобы как следует позаботиться о самой себе! Но даже попробуй он растолковать ей это, разве она ему поверит?
Как видно, все эти Лейринги таковы. Борглинда сначала помогла ему спасти Асвальда и фьяллей, потому что это казалось ей справедливым, а потом послала брата предупредить об опасности Гримкеля, потому что это тоже казалось ей справедливым. Она так же порывиста, как Далла, но более чистосердечна и благородна духом. Ее никто этому не учил, сердце само на ощупь искало правильную дорогу. А сердце Даллы ведет ее к пропасти. Но хотя все обернулось к выгоде Гельда, он не мог радоваться неразумию хозяйки.
– Я уверена, что Ингвид еще вернется! – сказала вдруг Далла. Остановившись возле очага, она повернулась к Гельду, прижимая руки к груди. – Я уверена! Он так просто не откажется! Он ведь сказал, что я об этом пожалею. Он знает, что больше ему негде взять железа. Что он там болтал про великана – никто и никогда не договорится со Свальниром! Это все ерунда, лживые саги для глупых детей! Он вернется!
4
Мальчиков сажали на коня в три года, и этим ритуально отмечалась первая ступень их взросления.