Страница 5 из 14
– Ты хотел бы выйти отсюда, сопляк? – спросил старик уже без улыбки.
Я пропустил его дурацкий вопрос мимо ушей и задал свой:
– Кто ты такой?
– Если тебе будет легче, жалкое создание, то назови меня как-нибудь. Давай поиграем в эту игру – тебе ведь кажется, что у тебя бездна времени. Какие имена тебе нравятся? А какие звуки?
– Много понта, старик! – сказал я. – Сделай что-нибудь, а не трепись.
Он покачал седой головой. Волосы у него были длинные, белесые и жидковатые, как у престарелого Игги Попа. Я окончательно убедился в том, что он не из наших. С таким хайром тут не держат. Я безуспешно пытался угадать, откуда он взялся. И все время я продолжал искать себя в выпуклых сияющих зеркалах его глаз…
– Мой первый вопрос отнюдь не глупый, – проговорил старик с отсутствующим видом. – Разберись в себе. Может быть, ты не так уж сильно мечтаешь выйти? Когда хотят – делают… Снаружи страшно – ты не забыл? Охота продолжается…
Он задел меня за живое. За ОСТАВШЕЕСЯ во мне живое. Оно было похоронено где-то в непроницаемом саркофаге моей неврастении.
– Кто ты, старик? Я не шучу… – Голос у меня стал хриплым, как у Леонарда Коэна, вдобавок повредившего связки.
– Скажем так: я помогаю освободиться.
– Кому?
– Слабым. Глупым. Тем, кто считает себя бедными и несчастными.
И тут меня осенило. Я понял, кого напоминает мне этот клоун в его маскарадном тряпье. Я испытал даже какое-то облегчение, когда все превратилось в буффонаду. Однако радость узнавания оказалась недолгой. Потом меня будто обухом ударило. Разочарование было глубоким и болезненным. Мой чердак уже никуда не годился – в нем поселились призраки и фальшивые надежды.
Но старик не исчез. Он по-прежнему сидел передо мной – его дряхлая плоть излучала сверхъестественную, опрокидывающую силу.
– Фариа! – сказал я со всей издевкой, на которую еще был способен. – Я буду называть тебя Фариа, ты, обезьяна! Я понял тебя. Я прекрасно тебя понял. Лучше я подожду, пока ты сдохнешь, и посмотрим, что будет дальше!..
На него это не произвело никакого впечатления. Он был выше моей злобы и мстительности и безмерно выше моей боли. Страдание не могло вызвать в нем жалость – он действительно считал страдание следствием человеческой глупости и бесконечного несовершенства…
Он встал и направился к окну. Прошел сквозь решетку и растворился в лунном сиянии.
– Жди, – донесся до меня его голос, и одно только это слово убило во мне остатки иллюзий.
4
Я заснул только под утро, да и то от усталости, поэтому пробуждение было тяжелым.
Явь казалась мутной, как вчерашний суп. Троица из «Менструального цикла», обнаружив отсутствие Карлуши, нестройно выла «You Gotta Move» на плохом английском. Видимо, в знак протеста. Их вой и разбудил меня.
Я оторвал голову от тощей подушки и спросил сквозь сон:
– А где этот мудак Фариа?
Через секунду до меня дошло, что я ляпнул не то. Рокеры заткнулись и уставились на мой зевающий рот. Шура Морозов тут же нацелил на меня свои востренькие глазки. Псих – а чует, где жареным пахнет! Писатель глядел с тревогой за судьбы человечества. Очевидно, все пятеро решили, что я – следующий кандидат на промывание мозгов. Потенциальная жертва лоботомии. Макмерфи[7] доморощенный…
Действительно, я засиделся в палате. В последний раз к моей черепушке подсоединяли электроды месяцев шесть назад. Мне повезло – меня пока что изучали, а не «лечили». Дело в том, что моя болтовня подтверждалась некоторыми фактами – трупами в «Черной жемчужине» и в парке, разбитыми тачками и так далее и тому подобное (читайте о моих подвигах в вышеупомянутой книжонке). Менты пытались разобраться, но, поскольку заявлений от потерпевших не поступало, бросили. Меня они потерпевшим не считают…
– Ты это о ком, старичок? – ядовито спросил Глист. – У нас, между прочим, траур. А ты, значит, поц невзрачный…
– Заткнись! – бросил я, и впервые за четыре года Глист не огрызнулся. Это было настолько странно, что наводило на размышления.
Жалко, что в нашем узилище нет зеркал – давненько я не лицезрел свою физиономию. Иногда, в солнечный день, если поднапрячься, можно увидеть свое отражение в оконном стекле – неясное и испещренное мушиными экскрементами. Я попробовал сегодня и увидел бледного бритоголового призрака со впалыми щеками, заросшими недельной щетиной. Глаза провалились так глубоко, что я не сумел разглядеть зрачки; только две точки ослепительно сверкали, словно частицы солнца. Их блеск был странным и неестественным.
Понедельник – просто день, незаметный в бесконечной череде таких же серых дней. Я давно перестал их различать. Это у господ писателей понедельник – день тяжелый. Наш кадр, например, с утра до вечера ходил по палате туда-сюда. Сочинял. А то, что сочинил, пытался выучить наизусть. Зачем – непонятно, но, должно быть, питает иллюзии. Хочет потомков осчастливить. Однако похоже, потомки останутся несчастными, как и все предыдущие поколения.
Дело в том, что Сенбернар запретил давать нашему писаке ручку и бумагу. Закрыл доступ к средствам производства. И даже снизошел до обоснования. Дескать, ручкой можно глаз выколоть. Мне кажется, что при желании глаза можно лишить и пальцем. Хорошо, что я этого Сенбернару не сказал – он бы нас всех точно изувечил. И лакали бы мы тогда суп из мисок, как натуральные бобики…
В общем, писатель ходил и бубнил себе под нос (память у него хреновая), Шура Морозов мозаику из бумажных обрывков складывал (вырвал, скотина, страницу из моего Мастерса), «МЦ» затянули «Протопи ты мне баньку по-белому», пока не появились доберы и не настучали им по ушам.
Нас построили в шеренгу – и в сортир. Затем в столовую. Ем я все меньше и меньше. Наверное, сказывается недостаток движения и секса. Особенно секса. Даже со здешней убогой порцией мне уже не совладать. Скоро рассыплюсь в пыль, как мумия. Ну и черт с ним, с этим Максом, – самому, признаться, надоел до чертиков. Растение, простейшее, амеба…
Весь день я думал о ночном госте. Пытался убедить себя в том, что не было никакого гостя. Но даже если так, то что означала эта галлюцинация? Почему я придавал ей особое значение – в отличие от всего остального? У меня бывали кошмары и пострашнее. Кошмары – и никаких надежд.
5
Одна из ночей на той же неделе. Может быть, со среды на четверг, может быть, с четверга на пятницу. Сны, конечно, меня не миновали. Правда, после позавчерашней процедуры мне уже не снится ничего эротического. Ничего красивого. Ничего из прошлого – ни синее небо детства, ни крымские пейзажи, ни чувственно-печальные ангелочки страсти… Мозги выжжены током, и черно-серые сны припорошены гарью. Глотка того «я», которому что-то снится, забита пеплом, а глаза разъедает дым.
Тот «я», которому что-то снится, заперт в ловушке. Надежнее, чем в древнеегипетской гробнице. Она чуть побольше моей палаты и заполнена трупами всех тех, кого я когда-либо знал. Трупы не разлагаются, это просто символы отсутствия жизни, абсолютно статичной ситуации, словно кто-то говорит мне: «Все, что ты считал живым и подвижным, на самом деле таковым не является».
Если прогуляться по этой страшной галерее, то можно отыскать и труп Ирины Савеловой. Она одета так же, как в тот день, когда мы бежали из имения мультимиллионера Макса. На ней мои джинсы и мужская рубашка, расстегнутая до пояса. Я вижу ее упругие загорелые груди с затвердевшими сосками и кружками, огромными, как донышко стакана. Длинные ресницы томно опущены. Между приоткрытыми губами поблескивает язык.
Можно было бы заняться любовью с трупом моей подружки, но сейчас она не вызывает у меня желания. Похоже, я освобождаюсь от привязанностей, однако вряд ли это путь к нирване.
Нет, нет и еще раз нет. Это путь к следующему мертвецу.
Клейн. Не думал, что и он окажется здесь; во сне я вообще не думаю.
7
Макмерфи – герой романа Кена Кизи «Полет над гнездом кукушки».