Земля горит

Химия открывает земледельцу новый мир. Разве старый хозяин обращал внимание на воздух? Знал ли он, что именно углекислота воздуха, при помощи солнца и хлорофилла растений, превращается ими в питательный крахмал и сахар? И не из воздуха ли химия извлекает теперь азот, необходимый для питания растений? Не химия ли дает ответ, чего не хватает почве, и определяет „дозировку“ почвенного питания фосфором, калием, кальцием, азотом? Ведь почву можно не только недокормить, но и перекормить, и тогда будут потеряны и удобрения и урожай,

А вода! Растения состоят из семидесяти-девяноста процентов воды. Старый крестьянин знал, что вода нужна растению, что растение пьет воду. Но знал ли он, сколько именно нужно воды растению? Знал ли он, что картофелю, например, или клеверу нужна тысяча двести тонн воды на гектар, кукурузе — всего девятьсот, а подсолнечник любит воду, как старая московская купчиха любила чай: ему давай не меньше восемнадцати тысяч тонн! Знал ли старый крестьянин, что растения не только пьют, но и испаряют воду в воздух, и испаряют втрое больше, чем пьют. Некоторые растения являются настоящими насосами: средний тополь выбрасывает в воздух в сутки не меньше бочки воды. И чем суше воздух, тем больше испарение. Плодородным, но засушливым степям Заволжья не хватало воды. Мы страдали не только от недостатка воды в почве, но и от сухости воздуха, которая заставляла растения усиленно извлекать из почвы последнюю влагу, чтобы напрасно выбрасывать ее на воздух. Но тут на помощь почве и растениям пришла техника. Каптаж. Теперь наша почва напоена водой, а воздух настолько увлажнен реками, озерами, водоемами, созданными человеком, что испаряемость воды растениями понизилась до нормального уровня. Наш край ожил. Без техники — гидротехники — здесь была бы бессильна и химия. Но в целом химия является могущественнейшим двигателем сельского хозяйства.

Мы производим в год около двух миллиардов центнеров зерна. И из них, по крайней мере, полмиллиарда — дар химии. Но она еще не сказала своего последнего слова. Мы рассчитываем в самом ближайшем будущем увеличить урожай, по крайней мере, на треть. Вы понимаете, что это значит? Мы сможем прокормить население еще одного СССР и иметь сверх этого значительные излишки для экспорта.

Можно ли после этого сказать, что труд химика тяжел? Нет, это самый радостный, самый живой, самый творческий, увлекательный труд! Я вам покажу настоящие чудеса химии: как она буквально из камня и воздуха делает хлеб, как оживляет вконец истощенные почвы, как заказывает почве урожай с точностью до нескольких десятков килограммов на гектар, словом, как у нас делают урожай, а не ждут его от случая или от Бога…

Когда мы уходили. Бойко сказал на прощанье:

— Так заглядывайте непременно. Вам надо быть в курсе всего».

«Главкома» по борьбе с вредителями я застал в ангаре. Он был в рабочем костюме, как и другие рабочие, и я сразу не мог определить, кто из них «рядовой» и кто «главком».

— Могу я видеть товарища Брызгалова? — спросил я.

Плотный, коренастый человек, с густой шапкой черных волос, сдвинул на сторону кепку и сказал:

— Я Брызгалов.

Мы познакомились. Брызгалов, не прекращая работы, — он загружал аэроплан ядом, — сказал мне:

— Интересуетесь вредителями? Так. Могу показать. — Брызгалов говорил отрывисто, короткими фразами. Выпалит одну фразу и крепко сожмет губы. — Летать со мной хотите?

— С удовольствием, — ответил я.

Брызгалов молча кивнул головой и принялся вместе с механиком выверять части мотора.

— Завтра. Ровно в четыре утра. Будьте здесь. Никишка, заправляй самолет горючим.

На другой день в половине четвертого я был уже на аэродроме.

Еще совсем темно. Только восток как будто вылинял. У старта яркий дуговой фонарь. Крылатая машина уже выкачена из ангара. Брызгалов и механик контролируют работу мотора.

Брызгалов видит меня, молча кивает головой. Мотор сердито чихает, словно злится, что его разбудили так рано, и оборвал. Тишина. Брызгалов что — то говорит мне, но я не разбираю: немного оглушен. Вымпел на мачте аэродрома трепещет от ветра. Брызгалов неодобрительно дергает головой.

— Может, отложим? — спрашивает механик.

Но Брызгалов, вместо ответа, кивает головой в мою сторону и, показывая на фюзеляж, говорит:

— Лезьте! Не туда! Это для летчика. Заднее место.

Я взбираюсь, усаживаюсь. Быстрым, привычным движением, словно кавалерист на коня, вскакивает на свое место Брызгалов, Рядом со мной усаживается веселый паренек Никишка. Три человека и груз. Но аэроплан большой, мог бы поднять, пожалуй, и четырех.

Ангары подо мной кренятся набок, круто поворачивают, как карусели, и исчезают.

Внизу — огни города, впереди — темные поля.

Мы летим на восток. Он все больше бледнеет. Я вижу неясные очертания локтей, спины и головы Брызгалова.

Ветер крепчает. Полет аэроплана становится неровным.

Розовая щель раскалывает восток. Румяными огнями зари наливаются озера, реки, пруды.

— Куда мы летим? — кричу я Никишке в самое ухо.

— К леса — ам! — так же отвечает мне Никишка.

«К лесам!» Как это странно звучит в голом, степном Заволжье, где люди веками топили печи соломой и навозом.

Впрочем, и теперь они не отапливаются дровами. Каптаж дал возможность насадить леса, и они насаждаются для улучшения климата и защиты от песков. Молодые леса. За ними ухаживают, как за ребенком. Они стоят, словно пограничные отряды, отражая натиски пустыни. Я вижу их стройные полки, вытянувшиеся в длинную линию фронта с севера на юг. Зеленые молодые леса. А в них — союзники пустыни: жучки, бабочки, мухи… Но подождите. Брызгалов не дремлет у своего руля!..

Взошло солнце. Оно светит прямо в глаза и, вероятно, очень мешает Брызгалову. Я вижу, как он вертит головой.

Вот и лес. Локти Брызгалова приподнимаются, весь он наклоняется вперед. Аэроплан делает вираж, входит в полосу леса и сразу снижается. Но Брызгалов предвидел это и набрал высоты.

Никишка дергает рычажок, открывает отверстие опылителя и смотрит вниз. От аэроплана протянулся пылевой хвост. Солнечные лучи играют на пылинках.

— Что?.. — кричу я, указывая на хвост. Никишка догадывается.

— Мышьяковистоки — ислый ка — алий! — орет он мне в ухо и гордо прибавляет химическую формулу, что — то вроде «Два — Ка — три — Ас — О — три…».

Мы долетаем до поперечной просеки и вдруг круто поворачиваем на запад. Аэроплан убрал свой пылевой хвост. Мы израсходовали двести килограммов яда и летим за новой порцией.

Снижаемся на аэродроме. Тут лицо Брызгалова проясняется: видимо, доволен работой.

— Вот у нас и есть свободное время побеседовать о вредителях, — говорит. — Присаживайтесь ко мне поближе!.. Недавно попалась мне в одном библиотечном архиве старинная детская хрестоматия, — начал Брызгалов, — Прочитал я там одно стихотворение. Про мотылька. Мальчик хочет поймать на поле мотылька. А мотылек просит: «Не губи, человек, ведь короток мой век» или что — то в этом роде. Идиоты! Какой вредной ерундой засоряли детские головы! Жалость возбуждали к поэтическому мотыльку. А одни луговые мотыльки в год могут проесть стоимость большого сахарного завода! А стоит завод большие десятки миллионов. Еще недавно сельскохозяйственные вредители пожирали хлебов больше, чем надо для прокормления всего населения СССР. Хомяки, суслики, саранча, жуки, бабочки, гусеницы, мухи, сорняки, крысы, мыши, бактерии.

Тысячи тысяч! То, чего не успевали уничтожить полевые вредители, доканчивали амбарные. Теперь мы боремся с ними химией. И сберегаем государству миллиарды. Но наша работа должна быть напряженной, неослабной, планомерной, коллективной. Истребите миллиарды вредителей, оставьте в живых пару, прекратите борьбу, — и через год — два их снова будут миллиарды. Сейчас они принялись за наш молодой лес. Хотят прорвать и открыть фронт для нашего главного врага — пустыни. Я летал над лесами, над полями, над болотами…