Страница 45 из 113
– Гестапо? – тихонько спросила Беата.
– Ага, – ответил Спартак. – Номер одиннадцать тысяч сто восемьдесят шесть. Несчастливый ему попался номерочек, однако...
– Сохрани, пригодится.
– А я для чего его прибрал? Не играться же...
– Значит, они приставили к нему охранника, – задумчиво сказала Беата. – Может быть, и пронюхали что-то... Ничего, обошлось.
– Не кажи «гоп»... – прервал ее Спартак.
– А коммунисту положено быть суеверным?
– Вообще-то нет, – сказал Спартак тихонько. – Но ты на меня вряд ли нажалуешься соответствующему товарищу...
Девушка весело фыркнула, и они обменялись легкомысленными взглядами. Спартак не сомневался: не только не выдаст, но, попадись ей «соответствующий товарищ» – пусть в добрую минуту, пусть в злую, – пристрелит к чертовой матери. В силу происхождения, политических взглядов и всего такого прочего. Так что можно быть совершенно спокойным и не бояться ляпнуть что-нибудь идеологически невыдержанное. Видел бы кто, позавидовал бы...
Вокруг по-прежнему не наблюдалось никаких признаков нехорошего оживления немцев – но все равно следовало убраться побыстрее и подальше от места, пока они по всегдашней привычке не развернули облаву. Любят немцы это дело, хлебом не корми...
Спартак все еще чувствовал приятный, щекочущий холодок, неописуемый вкус смертельной опасности, вновь мелькнувшей где-то в отдалении и оставшейся позади. Смесь азарта, удовлетворения и неведомо чего еще. Бросив взгляд на точеный профиль Беаты, он подумал, что девушка, несомненно, испытывает те же чувства – не первый раз возникало такое подозрение, опиравшееся на реальность. Смертный бой с оккупантом и все такое прочее – это, конечно, святое, это во главе угла. Но и откровенный азарт присутствовал, чертовски увлекательно было играть в жмурки со смертью и каждый раз дурить старую костлявую тетку...
Беата, не поворачиваясь к нему, нашла его руку и стиснула ладонь. Спартак осторожно перебирал тонкие пальчики, мастерски управлявшиеся и со всевозможными мирными предметами, и с разнообразнейшими орудиями смертоубийства. Пани майор, одним словом – и попробуй кто-нибудь не принять ее всерьез, когда ситуация требует именно что серьезности. Убитых, слава богу, нет, но чувствительных ударов по самолюбию навидался...
Размеренно цокали копыта, колыхалась пролетка, если не смотреть по сторонам, упереться взглядом в спину извозчика, держа в ладони теплые девичьи пальцы, то можно подумать, будто и нет войны. И всех остальных сложностей нет.
Но куда от них денешься...
Где-то в глубине души привычной занозой засели и стыд, и недоумение, и уныние. Год. Целый год, почти день в день. Задержался в гостях, что называется...
Он и сам то ли не мог объяснить себе связно и внятно, то ли попросту боялся таких копаний в душе: как же так вышло, что лихой пилот лейтенант Котляревский оказался, по букве устава, дезертиром. Все внутри протестовало против такого определения. Он видел дезертира однажды, под Ржевом, когда его, поддавая мимоходом по затылку, тащили пехотинцы. У дезертира была рябая широкая рожа, заросшая противной щетиной, он охал тихонько и ухитрялся вертеться так, чтобы искательно, жалко, подобострастно улыбаться сразу всем. И пытался временами ныть что-то жалобное, всякий раз получая нового пенделя или подзатыльник. Омерзительное было существо.
«Но ведь здесь, сейчас, со мной – совсем другое! – мысленно втолковывал Спартак кому-то суровому, кого и не существовало вообще. – Тот поганец ржевский был именно что дезертир. Трус. Беглец. Сволочь такая. В июне сорок первого, испугавшись лавины немецкой брони, бросил винтовку, спорол петлицы, выкинул красноармейскую книжку и дернул заячьим скоком к себе в деревню. Где и сидел в запечье пуганой вороной все это время, пока не пришли, не отыскали, не вынули за шкирку. Вел растительное существование без всякой пользы для событий. Жрал, спал да с бабой своей терся».
«Ну, предположим, гражданин Котляревский, вы тоже некоторый процент ночей не один проводите», – сухо отвечал несуществующий собеседник.
Почему-то казалось, что он худ, узколиц, с залысинами и в пенсне, лицо не злое, скорее чуточку страдальческое – мается какой-то хворью средней тяжести, не смертельной, но хронически не отпускающей, вроде геморроя или язвы.
«Но мы любим друг друга, я и Беата!» – вскричал тогда Спартак в совершеннейшем отчаянии.
«Вот я и говорю. В полном соответствии с классикой. Одну ночь с ней провозжался... А впрочем, более уместен будет пример из прозы. Панночка и Андрий».
«Но позвольте! – не на шутку разозлился Спартак и даже оскорбился чуточку, хотя ему вроде бы оскорбляться по печальному своему положению и не следовало. – Андрий к врагам бежал! Своих выезжал рубить! А я – ни к каким не врагам».
«Да ну? – желчно усмехнулся собеседник. – Интересные вы вещи говорите... Не враги?»
«Они же не воюют с Красной Армией...»
«А общее направление мыслей? Это ж антисоветчик на антисоветчике... Не станете отрицать? Вы с ними год хороводитесь...»
«Я бью немцев, – ответил Спартак. – Я же не отсиживаюсь, как тот паршивец. Я стреляю, закладываю взрывчатку, вожу донесения, от которых как раз и зависит, убьем мы еще больше немцев или нет. У меня уже неплохой охотничий счет: немцы, полицаи украинские и прибалтийские, предатели... Вот только что хотя бы – один предатель и один гестаповец... Это что, игра в куколки? Я воюю, черт вас побери! С немцами воюю!»
«Отрицать этот факт трудно, – усмехнулся следователь-язвенник. – Как говорится, имеет место быть такой фактик. Вот только, если мне память не изменяет... Кто вы нынче по званию?»
«Подпоручик, – сказал Спартак с некоторой затаенной гордостью. – Подпоручик Янкес. Так тут принято, звание и псевдо, у всех так, поголовно, то есть у тех, кому сочли нужным присвоить чин. Вы думаете, легко мне было выбиться в подпоручики подполья? Учитывая, как они к советским относятся? Тут уж, знаете, нужно было себя особенно зарекомендовать. Таких лихих дел нарубать, чтобы эти гонористые паны, сквозь зубы пшекая, все ж меня признали достойным места в рядах и звание присвоили».
«Еще немного, и я вас начну героем именовать...»
«Не язвите, прошу вас, – сказал Спартак. – Я вам просто хочу объяснить, как нелегко было добиться, чтобы тебя сочли полноправным соратником, чтобы тебе отвели место в рядах не из милости, а ради признания твоих заслуг...»
«Лирика, высокопробная... – поморщился собеседник, точнее, узкое бледное лицо на фоне мрака. – Вещь на войне совершенно неуместная. Позвольте уж вам напомнить этак мягко и ненавязчиво, что у вас и так было место в рядах. В рядах сталинских соколов Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Вы и присягу приносили, чье содержание вам должно помниться. – И он глянул остро, цепко, пронзительно. – Как насчет присяги-то, а?»
Спартак не мог продолжать этот разговор, даже воображаемый. Потому что собеседник, если подумать, был кругом прав, а вот он сам... Ну вышло так, вышло! Сначала примитивно радовался, что не шлепнули и остался жив, да еще Беату вновь увидел, потом, когда егеря перехватили группу на тесной тропке, в суматохе ухватил автомат убитого и показал себя очень даже неплохо. Во всяком случае на него, слова не сказав, стали поглядывать определенно иначе. А там и покатилось. Нельзя же было приподнять шляпу – откуда шляпа? – и сказать: прощевайте, панове, спасибо за хлеб-соль и ласку, за то, что не шлепнули, а теперь я, пожалуй, пойду в сторону аэродрома, заждались меня там...
Ну не получилось как-то с ними распрощаться и в одиночку пробираться к линии фронта по чужой стране! Укрытие, явка, еще одна явка, прорыв из оцепленного лесничества, снова бой, и снова он в кустиках не отсиживался, а потом как-то так получилось, что не было хорошо знающих немецкий, и именно его, наряженного обер-лейтенантом, послали с группой, которая должна была перехватить украинских полицаев (для них и его немецкий был весьма убедительным, поверили, что их немецкий офицер посреди дороги останавливает, натянули вожжи, тут их и взяли с трех сторон в три пулемета...)