Стервятник

Родиону вдруг захотелось, чтобы его сейчас видела Лика. Вообще-то, насквозь идиотское побуждение, самое нелепое, какое в этот миг можно испытать, но оно не проходило, мешаясь с приятным осознанием своего превосходства в растекавшийся по жилочкам огненный коктейль. «Какая жизнь! – подумал он отрешенно. – Нет, какая жизнь!» И, спохватившись, постарался придать себе самый грозный вид: показалось на секунду, что лицо стало расплываться в блаженно-идиотской улыбке. Он был на седьмом небе – сражался за свое будущее, лепил его собственными руками, ни перед кем не унижаясь, ни от кого не завися… Исполнился безмерного уважения к себе – смелому рыцарю, господствовавшему над трусливой, потеющей от страха толпой. Зрение и слух обострились, он видел со своего места взмокший лоб крепенькой бабенки через пять рядов от него, слышал чей-то панический шепот:

– Доставай ты быстрее! Выстрелит же…

Вновь мелькнула рука с револьвером – Соня влепила кому-то по лбу рукояткой, стоило очередному клиенту малость замешкаться. Руки с бумажниками замелькали еще быстрее, высовываясь в проход, подрагивая от нетерпения. Соня ускорила шаг, выхватывая добычу, не глядя, швыряя в сумку, она держалась замечательно – очаровательная Бонни, боевая подруга… Родион даже мимолетно умилился, подавив неуместный прилив желания.

Все. Обслужены по высшему классу. Откуда-то с последних кресел все явственнее слышатся истерические всхлипы, но это уже не волнует, дело сделано… Посторонившись, Родион пропустил Соню, с потолстевшей сумкой на плече в темпе рванувшую к «москвичу», рывком за руку выдернул из кресла спутницу толстяка, нашарил подошвой ступеньку, спустился к двери, почувствовав ее лопатками, крикнул водителю:

– Эй, распахнул калитку, хватит спать!

Тот, покосившись хитрым глазом сквозь растопыренные пальцы, моментально «очнулся», повернул нужный рычажок и вновь замер, втянув голову в плечи. Его происходящее касалось меньше всего – уж при нем-то пухлого бумажника с валютой не было, а потому, прекрасно соображал Родион, водила в герои не полезет…

Толстяк открыл глаза и, увидев, что его спутница стоит лицом к лицу с налетчиком, крепко удерживаемая им за руку, вконец ошалевшая от страха, оцепеневшая подобно Лотовой жене, осмелился открыть рот:

– Слушай, отпусти, зачем она тебе…

– Молчать! – бросил Родион. – А ты сядь! На ступеньку сядь, кому говорю…

И отпустил тонкое запястье. Девушка торопливо плюхнулась на грязноватую ступеньку – так, словно мечтала срастись с ней, стать единым целым. По щекам у нее текли слезы, но поздно было жалеть соплячку, не терять же из-за нее время…

Достав из кармана блестящую металлическую коробку, Родион сунул ее девушке на колени, прикрикнул:

– Возьми провода! Соедини концы, живо!

Она боязливо взяла два толстых провода в красной пластиковой изоляции, но сдвинуть оголенные концы, пучки тончайших медных проволочек, не спешила. Уставилась на него заплаканными глазами, прошептала:

– Взорвется…

– Дура, – с ласковым упреком сказал Родион. – Я ж с тобой рядом стою, неужели непонятно? Ну, живенько! – и приблизил к лицу дуло пистолета…

Решилась наконец, соединила проволочки, втянув голову в плечи и зажмурившись. Секунды через три открыла глаза, сообразив, что ничего страшного не произошло, и автобус целехонек, и все до одного живехоньки, жизнь продолжается…

Родион нажал кнопочку на коробке, и в зеленоватом узком окошечке замаячили черные угловатые цифры: 0:30 – а дальше еще две, поменьше, они мелькали, отсчитывая обратный ход времени с тупой электронной старательностью.

– Вот так и держи провод очки, – сказал он, повысив голос – к сведению и всех остальных. – Разъединишь до того, как пройдет полчаса и все обнулится – рванет так, что от вас всех и пыли не останется… Усекла?

Она отчаянно закивала, таращась на него сквозь слезы, рискнула спросить:

– Ап-потом?

– А потом, когда останутся одни нули, бомба и отключится, – благодушно разъяснил Родион. – Можете петь и плясать… А пока сидите тихонечко, особо по салону не шастайте, а то еще от лишнего сотрясения сработает… Чао!

Выскочил из автобуса, далеко зашвырнул в лес ключи и припустил к «москвичу», где Соня уже предупредительно распахнула для него дверцу. Развернувшись так, что из-под колес взлетел песок с мелкими камешками, он помчался в сторону Шантарска, хохоча про себя, словно его щекотали.

В коробке не было никакой взрывчатки – только положенный для веса кирпич и старательно укрепленный электронный будильник отечественного производства, который в Шантарске можно купить на каждом углу. Но ограбленный народишко, ручаться можно, все эти полчаса просидит, боясь дохнуть – наверняка все регулярно смотрят импортные боевики, где такие вот коробочки с цифирками взрываются столь смачно, что пламя встает до небес и отрицательных героев разметывает на километр вокруг…

На этот фокус его натолкнуло воспоминание о младшем дедушкином брате, в честь которого Родиона, собственно, и нарекли. Дядя, на вид тишайший старичок самого субтильного облика, во время Второй мировой командовал на Карельском перешейке отрядом диверсантов из «Смерша», посреди необозримых и бескрайних чухонских чащоб игравшим в кошки-мышки с такими же крутыми и несентиментальными финскими лесными спецназовцами – потаенная война без всякой оглядки на Женевские соглашения, с чем обе стороны, не сговариваясь, смирились заранее…

В молодости дядя любил шутить замысловато. И однажды, когда они взяли на шпагу финский гарнизон в поселке с непроизносимым названием, салажонка-часового оставили в живых за то, что задремал на посту и проспал их приближение, но, чтобы не доводить гуманизм до ненужных на войне пределов, перед тем, как уйти, положили ему на голову большую консервную банку со «вторым фронтом» и заверили, что при первом его шевелении «мина» взорвется…

Он мчался недолго – отъехав метров на сто от крутого поворота, резко затормозил, они выскочили и, нырнув в сосняк, припустили меж деревьев. Ярко светило солнце, приятно пахло живительной смолой, жизнь была полна смысла и удовольствий…

На крохотной полянке остановились. Торопливо содрали комбинезоны, оставшись в спортивных шароварах и футболках, побросали в заранее выкопанную ямку и пятнистый камуфляж, и ботинки, и автомат.

– Давай в темпе! – выдохнул Родион, жадно затягиваясь сигаретой.

Соня трудилась, как трудолюбивая белочка, запасающая на зиму кедровые орешки, – лущила бумажники, словно шишки, бросала деньги в пластиковый пакет, а «чешую» отправляла в яму. Пакет распухал на глазах, мелькали серо-зеленые лики американских президентов, бородатых и безбородых, благообразных и не особенно, мелькали бородатые исторические личности в старинных беретах и большеглазые дамы с немецких марок, иероглифы на японских иенах, бог ведает зачем приготовленных для Стамбула – видимо, обменный курс был неплох, отечественные рубли, еще какая-то экзотическая валюта, которую он не успел рассмотреть…

– Мама родная! – выдохнула она, по-детски округлив рот. – Родька, да тут сто-олько…

– Работай, Бонни! – фыркнул он, похлопав боевую подругу значительно ниже талии. – Мы им докажем, что советский интеллигент – самый разбойный в мире… Трамбуй поплотнее, потом разгладим…

Сумку бросили поверх кучи выпотрошенных бумажников. Родион налил сверху бензина из фляжки, швырнул туда же опустошенную фляжку, поджег. Взметнулось прозрачное пламя, почти сразу же заструился тяжелый черный дымок, потянуло горелой тканью и кожей. Он и не рассчитывал, что все превратится в пепел, – бензина мало, скоро потухнет, но высокая температура надежно уничтожит отпечатки пальцев…

– Побежали!

И они вновь кинулись через лес. Подошвы кроссовок были заранее натерты смесью табака с перцем, вдобавок Родион то и дело, выгибая на ходу руку за спину, сыпал на след эту же адскую смесь…

Пробежав метров сто под горку, они с превеликим облегчением увидели среди деревьев на обочине проселочной немощеной дороги родной «форд». Сбросили кроссовки и, насыпав внутрь остатки смеси, закинули обувку в лес. Все было рассчитано до мелочей, каждый шаг трижды продуман с карандашом и картой, со скрупулезным обсуждением…