Страница 26 из 30
Гилл видел, как побагровел массивный затылок Менестея.
– Я все-таки не мальчик, Многомудрый, – сказал Менестей хрипло. – Долго мне еще выслушивать поучения?
– Пока не поумнеешь. Ступай, у меня и без тебя хватает дел.
Менестей пошел прочь, преувеличенно громко топая. Властно, как ему казалось, но выглядело это смешно и глупо.
– А, Гилл, – Нестор словно только сейчас его заметил. – Пришел, наконец? Видел этого барана? Ничего, скоро мы его благополучно прикончим. Мало того что он туп и глуп, он сам свято верит во все те бредни, которыми угощает слушателей. Какой же из него государственный деятель? Смех один…
Не было сил слушать этот бархатный голос. Гилл прикинул расстояние, примерился и, выхватывая кинжал, рванулся вперед.
Что-то прожужжало в воздухе, и Гилл содрогнулся, не понимая, почему он налетел на невидимую стену, тело отказалось повиноваться и клонится к земле. Он скосил глаза и увидел торчащую из груди рукоять спартанского метательного ножа, поморщился, испытывая прямо-таки детскую обиду, – так несправедливо было со стороны судьбы лишить его возможности нанести хотя бы один удар.
Перед глазами встала Лаис, тоненькая, с полурассыпавшимся узлом волос, в сиянии щемящей нежности. Бронзовая ящерка печально ткнулась в его щеку и исчезла за колонной, промельком блеснуло воспоминание, что он так и не собрался спросить у Лаис, за что же она его полюбила, сияние исчезло, мир завертелся и погас.
Чуточку побледневший Анакреон сказал:
– Я не знаю, чему больше изумляться – мастерству твоих телохранителей, твоей вере в него или твоей предусмотрительности.
– Трать красноречие на девушек, это сулит более осязаемые выгоды, – отмахнулся Нестор. – Когда доживешь до моих лет, поймешь, что прозвище Многомудрый присваивается не зря.
– Опасная была забава.
– Я не был уверен до конца, что он решится. – Нестор подошел к лежащему навзничь Гиллу и заглянул в лицо. – Бедная марионетка все же оказалась способной на самостоятельный шаг. Так о чем ты собирался доложить, когда ввалился болван Менестей?
– Наши люди выследили Эпсилона со свертком под мышкой. Ты сам сказал, что нужны бумаги, а не человек, Словом, его убили метательным ножом, не хотели рукопашной.
– Но почему же я не слышу радости в твоем голосе? – вкрадчиво спросил Нестор. – Почему ты прячешь глаза, мальчик мой?
– Потому что в свертке не было бумаг. Там…
– Что?
– Навоз, – решился Анакреон.
– Покойный был не лишен чувства юмора. – Нестор невесело захохотал и оборвал смех. – Проиграли. Позорно. Что скажешь?
– Не мы его выследили, а он нам подставился, уводил от того, кому передал рукопись, – я уверен, что не укрыл в тайнике, а именно передал, иначе не лез бы нам на глаза.
– Вот именно. Хоть кентавра-то прихлопнули?
– Без особых трудностей.
– А стрел у нас нет, хотя это не столь уж важно – три последние стрелы не перевернут мир, всего лишь зажгут три пожара. Копия рукописи – вот что важно. Впрочем, подлинник в наших руках, а то, что не написано рукой самого Архилоха, можно смело объявить подделкой. Хотя кто сейчас знает руку Архилоха…
– Прости, но можно подумать, будто ты опасаешься судебного разбирательства.
– Глупости, – сказал Нестор. – Плохо, что остались люди, которые знают. Вот ты, например, знаешь лишь то, что эта рукопись написана неким Архилохом, а кто он был и о чем писал, понятия не имеешь. Иначе прикончил бы я тебя давно, мальчик мой. (Анакреон посмотрел на старика и не решился усмехнуться.) А кто-то – знает. – Казалось, он забыл об Анакреоне. – Я ничего не боюсь, но лучше все же, чтобы исчезли последние следы, последние очаги беспокойства.
Глава 17
Майон и его гости
Майон не находил себе места: то бродил по комнате вокруг стола, как зверь по клетке, то бросался на ложе и лежал напрягшись, сжимая кулаки в бессильной ярости. Комната в родном доме стала вдруг чужой, незнакомой, враждебной – потому что дверь привалили снаружи чем-то тяжелым и возле нее стояли стражники, а под окном, почти наглухо торопливо забитым досками, расхаживали другие, и в доме их было полным-полно.
Больше всего терзало то, что он ничего не знал о судьбе друзей. Что произошло в Афинах после того, как нагрянула орава вооруженных людей и его сделала пленником в собственном доме, можно было догадываться. Понемногу из криков и шума за окном он составил представление о случившемся: заговорщики выступили, Тезей бежал, Менестей торжествует победу. Гилл, Нида, Назер – что с ними?
Он насторожился – от двери оттаскивали что-то тяжелое, она растворилась и снова захлопнулась, человек остановился на пороге, ожидая, когда глаза привыкнут к полумраку.
– Гомер! – Он радостно вскочил, но застыл на полпути – он был уже не прежним и научился осторожности. – Как они тебя пропустили?
– Удивительные болваны, – весело сказал Гомер. – Наверняка и окно заколотили, и дверь столом приперли по собственной инициативе, приказали им охранять, вот и лезут вон из кожи.
– Но как они тебя пропустили?
– Приказ, приказ. – Гомер прошел к столу и сел. – Дружище, надеюсь, ты понимаешь свое положение? Только не цепляйся за свои тайны – все наши тайны Многомудрый расколол, как орехи. Но, на наше с тобой счастье, мы ему очень нужны. Ты и я.
– Понятно, – сказал Майон. – Не стоит и голову ломать. Троянская война началась с похищения Елены, кентавров перебил пьяный Геракл, что мы и должны внушить всем и каждому. Правильно?
– Молодец, – сказал Гомер. – Я так и знал, что не придется тебе ничего растолковывать. Подожди, не изображай статую гордой Непреклонности. Пока ты здесь торчал, в Афинах многое изменилось.
– Я знаю. На улице так вопят…
– Я не о том. Гилл мертв. Все его бумаги у Нестора. Понимаешь? Все. А копию рукописи Архилоха твоя Нида собственноручно отдала Нестору. Не веришь? Я сам ездил с ними к ее тетке, и там, в подвале…
Вот это был настоящий удар – хлесткий, ошеломляющий. В голове мельтешили бессмысленные обрывки фраз, он слышал свой голос и не понимал, что говорит.
– Как она могла? – переспросил Гомер. – Да ведь это естественно: она тебя любит и желает тебе только добра. Она – не бесплотное создание, милый мой, она обыкновенная женщина, и необходим ей дом и покой, а не сотканные из воздуха идеи и сомнительные поиски высшей справедливости. Ты проиграл, как видишь, и остается принять условия победителя.
– Нет.
– Аид тебя забери! – Гомер трахнул кулаком по столу. – Я же не о себе забочусь – о тебе. О твоем таланте. Как ты думаешь, кто нужнее людям – великий аэд Майон или безвестный борец за истину, вздернутый на суку в смутные времена забытого мятежа? Ты не имеешь права так варварски распоряжаться своим талантом, он принадлежит не только тебе.
– Как я могу стать великим аэдом, если начну лгать?
– Ах, во-о-от ты о чем, – сказал Гомер. – Дурень ты все-таки, уж прости. С чего ты взял, что искусство непременно зиждется на истине? Какого ты мнения о моей «Одиссее»?
– Я уже говорил тебе, что это талантливо.
– Видишь! – Гомер торжествующе поднял палец. – А меж тем там нет и слова истины. Все выдумано. Одиссей вернулся недавно, он проторчал десять лет в какой-то заморской стране. И ничего это не меняет. Остается, как признают самые строгие критики, волнующее повествование о мужестве мореплавателя, десять лет боровшегося со стихиями и немилостью богов. Поэзия с большим философским подтекстом. Ответь честно, как ты считаешь – «Одиссея» потеряла сколько-нибудь от того, что ты все узнал?
– Нет, – тихо сказал Майон.
– Так кто из нас прав и что есть истина? Я согласен, история Троянской войны – груда дерьма. Но если ты создашь о ней поэму, подобную моей «Одиссее», то не рукопись Архилоха, а твой труд будет учить людей, даст им примеры мужества, героизма, отваги, стойкости и благородства.
– Нет, – сказал Майон. – Если мы пойдем по этому пути, люди окончательно запутаются и перестанут отличать правду от лжи. Важна будет не истина, а ее толкование в соответствии с духом времени, с чьими-то желаниями, с ситуацией. И эта дорожка далеко нас заведет. Что касается Геракла, то здесь потребуется уже прямая ложь – его, миротворца и героя, нужно будет выдавать за буяна и забулдыгу, забияку, перебившего во время пирушки кентавров. Это и на кентавров бросит тень, их будут изображать грязными и низкими тварями, забудут, что среди них был и мудрый Хирон, воспитатель богов и героев, в том числе, кстати, и братьев Елены Прекрасной, – мы и их запачкаем грязью. Мы начнем производить ложь, как пирожки…