Страница 22 из 30
– Скажи, пожалуйста, – оборвал его Гомер. – И там ты прожил все эти годы?
– Да, – сказал Одиссей. – Просто жил. Вообрази, как я удивился, когда вернулся и узнал, что ты, оказывается, написал о моих десятилетних странствиях. Твой труд, Гомер, несмотря на все его достоинства, ничего общего не имеет с истиной.
– А что такое истина, любезный мореплаватель? – с улыбкой спросил Гомер. – Это понятие поддавалось и поддается всевозможным толкованиям. Созданная мною насквозь вымышленная история твоих путешествий известна тысячам людей, твоя подлинная – тебе и горсточке твоих спутников. Что же, спрашивается, весомее?
– Но это же ложь – то, что ты сделал.
– Не стоит притягивать за уши набившие оскомину понятия, – сказал Гомер. – Что это за манера раз и навсегда раскладывать все по полочкам? Понятия и оценки могут меняться, и нужно только уметь привыкать к изменениям. Ты же сам признаешь, что твоя десятилетняя жизнь в тех неизвестных странах протекала буднично и скучно? Послушай вот это. – Он взял исписанный лист. – «Радостно парус напряг Одиссей и, попутному ветру вверившись, поплыл; сон на его не спускался очи, и их не сводил он с Плеяд, с нисходящего поздно в море Воота, с Медведицы, в людях еще Колесницы имя носящей, и близ Ориона свершающей вечно круг свой, себя никогда не купая в водах океана. С нею богиня повелела ему неусыпно путь соглашать свой, ее оставляя по левую руку. Дней совершилось семнадцать с тех пор, как пустился он в море, Вдруг на осьмнадцатый видимы стали вдали над водами горы тенистой земли феакиян, уже недалекой…»
– Это не обо мне, – сказал Одиссей. – Я никогда не плавал таким путем, и наверняка там нет никаких феакиян.
– Наверняка, – согласился Гомер. – Однако, согласись, красиво.
– Бесспорно. Это талантливо.
– Я рад, что ты оценил по достоинству мой скромный труд, – сказал Гомер. – Что же теперь прикажешь делать? Ты внезапно возникаешь из неизвестности и сводишь на нет бесспорно талантливую поэму.
– Но ведь ничего этого не было, – сказал Одиссей.
Гомер оглядел его с ног до головы: ранняя седина в курчавых волосах, заметно обрюзгшая фигура, дурно сидящий, хотя и дорогой хитон – конечно, одежду он покупал здесь, второпях, он десять лет не видел греческой одежды и отвык от нее. И эти упрямые глаза.
– Ты зол на меня?
– За что, о боги? – искренне удивился Гомер.
– За то, что я появился и разрушил твою работу.
– Кто тебе сказал, что ты ее разрушил? И чего ты, собственно, от меня хочешь?
Он со снисходительной усмешкой смотрел, красивый, сильный и талантливый человек Гомер, как Одиссей, помогая себе неуклюжими жестами, надеется подобрать слова и не находит их. Полосы солнечного света касались ножек стола, уголка рукописи, и буквы показались идеально четкими, словно вырезанными в камне.
– А ведь ты неблагодарная скотина, Одиссей, – сказал Гомер.
И резким толчком привычной к кулачным боям руки заставил сесть рванувшегося к нему Одиссея.
– Объясни, – сказал Одиссей хрипло.
– Начнем издалека, с одной грязной истории времен осады Трои. Шли годы, и воины, сообразив, что легкой добычей тут и не пахнет, поняли, во что их втравили, и начали все настойчивее уговаривать вождей убраться восвояси. Особенные опасения внушал Паламед – человек уважаемый и авторитетный. И вот в один далеко не прекрасный день оказалось, что Паламед требует снять осаду потому, что подкуплен троянцами. Один из вождей увидел на сей счет вещий сон, открывший предательство, отыскал наутро в шатре изменника золото и письмо троянцев – которые, как ты понимаешь, сам туда подсунул, – и Паламед вместе с ближайшими друзьями был казнен. Те, кто кричал о снятии осады, замолчали надолго. Ты не припомнишь ли имя военачальника, наловчившегося с помощью своих вещих снов отыскивать предателей?
Одиссей смотрел под ноги, его пальцы сплетались, теребили одежду, не находили себе места. Гомер терпеливо ждал.
– Он представлял большую угрозу для единства ахейцев, – сказал Одиссей. – К нему многие прислушивались.
– Я не собираюсь ни осуждать тебя, ни оправдывать, – сказал Гомер. – Далее. Когда войско все же собралось на всеобщий совет, чтобы решить, возвращаться или оставаться, кто из вождей яростнее всех набрасывался на уставших торчать под Троей? Кто бил, ругал и угрожал немедленной расправой?
– Хватит, прошу тебя!
– Хорошо, – сказал Гомер. – Я просто искал объяснения – отчего же ты, не обделенный добычей и славой, не вернулся торжественно домой на свою полунищую Итаку, где удостоился бы шумного чествования, а подался за Геркулесовы столпы? Не так уж трудно это понять, верно? Ты слишком многих восстановил против себя, и тебе многое могли припомнить. Благоразумнее было переждать в отдалении, пока память не сгладится, пока схлынут страсти, пока Троя не уйдет в прошлое. Теперь, надеюсь, между нами не осталось недосказанного? Ты сыграл в Троянской войне весьма неприглядную роль, Одиссей. А я польстил тебе, живописав твои десятилетние скитания, приписав тебе идиотского деревянного коня, никогда не существовавшего, и многое другое. Но ты и не подумал поблагодарить, потому я назвал тебя неблагодарной скотиной. Хочешь что-нибудь возразить? Пожалуйста, я не тороплю.
Вопреки его ожиданиям Одиссей ответил сразу:
– Нет, возразить тут нечего, все было именно так, и я ни в чем не оправдываюсь. Я просто хотел бы кое-что объяснить. То, что я понял в океане и потом, на чужбине. Но сначала был все же океан. Понимаешь, море – необъятное, неизменное и вечное. Там, среди волн, нет ни лжи, ни коварства, все остается на земле, и наши интриги, наши подлости, наша погоня за успехом любой ценой кажутся такими крохотными, ничтожными. Только в море начинаешь постигать смысл жизни, цену добра и зла.
Он умолк и посмотрел смущенно.
– Короче говоря, подонок превратился в философа, – сказал Гомер. – Ты вернулся обновленным, стряхнул прежние пороки и жаждешь посвятить остаток жизни служению добру. Что ж, случается. Бывали и более удивительные метаморфозы. Но, дорогой Одиссей, что все-таки ярче и значительнее – вымышленные мной от начала и до конца твои захватывающие странствия или твоя всамделишная скучная десятилетняя жизнь где-то у предела света? Ведь моя рукопись изображает стойкость духа человека, прошедшего наперекор судьбе через многочисленные испытания, отважного воина, который должен служить примером для юношества. А ты? Ну что ты, раскаявшийся, можешь дать? Рассказать об этих неизвестных землях? Лошадей там нет, а птицы могут разговаривать? О землях гипербореев рассказывают и более удивительные вещи.
– Там есть и много полезного. Вот, – торопливо порывшись в складках хитона, Одиссей извлек большой и спелый кукурузный початок. – Видишь? Сотня зерен в одном колосе, а то и больше. Представляешь засеянное такими колосьями поле? Сколько людей можно накормить?
– Действительно любопытно. – Гомер с интересом оглядел початок и небрежно швырнул его на стол. – Накормить. И подорвать мировую торговлю зерном. Да за один этот колос тебя прикончат владельцы полей и зерноторговцы, болван ты этакий. Ты что, вообразил себя богом и намерен устроить новый Золотой век, мир без голодных? – Он выковырял несколько зерен и прожевал. – Вкусно, что тут скажешь…
– Из них можно варить кашу и печь лепешки, – оживился Одиссей. – А стеблями кормить скот – стебель в рост человека. Там, где я жил, есть еще и…
– Хватит, – сказал Гомер. – Ты что, так ничего и не понял? Нет никаких колосьев. Вообще за Атлантидой ничего нет – только беспредельный океан, омывающий Ойкумену. Все эти годы с тобой происходило только то, что описано здесь. – Он положил ладонь на свою рукопись. – Поймешь ты это наконец?
– Но я…
– Что – ты? – Гомер навис над ним. – Что – ты? Что ты можешь? Уверять людей, что все написанное мною ложь? Да кто тебе поверит? Кто тебя узнает? Тебя давно забыли, тебя нет, ты существуешь только здесь, в моей рукописи. Только эта твоя жизнь реальна. Поздно, Одиссей. Ничего уже не изменишь. Сцилла и Харибда нанесены на морские карты, имеются десятки свидетелей, которые их видели, и землю лотофагов лицезрели, и сирен. В Коринфе давно уже ввели особый налог на оборону от могущих вторгнуться лестригонов – и три четверти собранного, как ты понимаешь, прилипает к рукам сановников, а четверть разворовывает служилая мелкота. Что же, ты убедишь их отменить налог? А как быть с экспедициями в земли лотофагов, которые что ни месяц снаряжают на Крите и в Тартессе? Результатов никаких, но многие очень довольны… Все, кто сытно кормится возле этого начинания. Им ты тоже думаешь открыть глаза? Наконец, ты хочешь обидеть богов – ведь, согласно моей поэме, они сыграли большую роль в твоей судьбе, помогая и препятствуя… Тебя ведь не зря именовали хитроумным Одиссеем, вот и напряги ум. Самое безобидное, что только может с тобой теперь случиться, – прослывешь сумасшедшим, безобидным сумасшедшим, выдающим себя за славного героя и морехода Одиссея. Настоящий Одиссей – в этой рукописи. Всякий иной – не просто сумасшедший или плут, а опасный враг многих и многих. И обола я не дам тогда за твою жизнь. А вкус к жизни, я уверен, у тебя не смогли отбить все твои облагораживающие душу морские просторы. Итак, хитроумный Одиссей, что ты выбираешь?