На то и волки

Когда они чисто случайно встретились в столице сразу после окаянного октября, Кузьмич обрисовал ему детали и сделал предложение. Данил сказал, что согласится, если получит честное слово, что там нет ни наркотиков, ни крена в сторону прямой уголовщины. После короткой дискуссии, уточнявшей понятие «прямая уголовщина», стороны пришли к сердечному согласию. То ли происходившее в октябре сыграло роль последней соломинки, то ли сказалась брезгливая усталость от перестройки, отучившей многому удивляться и приучившей на многое смотреть иначе, но Данил даже в глубине души не включал «заимку» в категорию прямой уголовщины. В конце-то концов, государству подносили уже этот клад на блюдечке, и оно само от него отказалось…

Платиновое месторождение в районе речки Беди обнаружил в тридцать шестом году молодой геолог Изместьев, второй сезон работавший в «Шантарзолоте». Однако в геологии тогда безраздельно царствовал академик Бочкарев, в душе коего (как это частенько случалось с выдающимися деятелями науки, и не обязательно сталинской) причудливо соседствовали гений и сатрап. На беду, Бочкарев еще в двадцать пятом издал фундаментальный труд, где доказывал, что на территории СССР самородная платина восточнее Урала залегать не может…

(Вообще-то тема интересная – положа руку на сердце, как повели бы себя Ньютон или Пастер, даруй им судьба возможность абсолютно безнаказанно, ничуть не потеряв в глазах общества, отправлять научных оппонентов на виселицу?)

На двойную беду, молодой открыватель шантарской платины оказался упрямым и несговорчивым, не слушая увещеваний и намеков – может, по юношескому максимализму, а может, очень уж хотелось одним махом оказаться в ферзях. И сгинул год спустя так надежно, что не обнаружился ни в пятьдесят шестом, ни вообще. А о месторождении забыли напрочь – для того района существовала установка исключительно на золото. Да вышло так, что случай свел Лалетина в Ялте с умиравшим от рака профессором. Старец, родом из Шантарска, некогда был в свите Бочкарева и остался, наверное, последним из живущих, посвященным в ту давнюю паскудную тайну…

Дальше было несложно – имея деньги и верных людей. Благо, архивы «Шантарзолота» сохранились и секрета по давности лет больше не представляли. Кузьмич через свои связи и запустил в архивы надежного паренька, якобы молодого писателя, собиравшего материалы о героических подвигах первых советских геологов.

Конечно, главное – отчет Изместьева и все сопутствующее – еще в тридцать седьмом было изъято ежовскими костоломами, но к цели можно двигаться и обходными путями… Никто не стал изымать бухгалтерские документы, а ведь в них черным по белому стояло название села, где Изместьев нанимал рабочих, а также номера площадок промывки, по которым, сопоставив с другими пожелтелыми бумажками, нетрудно было сделать привязку к местности…

Бумаги из архива, понятно, упорхнули – для пущей надежности. И Кузьмич оказался монопольным обладателем тайны, ничуть не боясь, что объявятся официальные конкуренты, – подвалила гайдаровщина, и «Шантаргеология», как многие геологические управления по стране, тихо умирала без денег, даже не мечтая о новых маршрутах… И одна из старательских артелей Кузьмича, якобы безуспешно три года искавшая на Беде золото, на самом деле трудолюбиво копала платину, всплывавшую потом на мировом рынке в качестве юаровской.

Это была единственная область, куда Данилу не дали хода – зато отвалили два процента с прибыли. Детали он представлял смутно, сообразив лишь: полная конспирация вряд ли обеспечивается регулярным сезонным убоем рабочих. Такое случается лишь в дешевом боевике. Или в местах гораздо более отдаленных от Транссибирской магистрали. Не зря связи Кузьмича ответвлялись на Северный Кавказ, а в той артели не числилось ни единого славянина. Вероятнее всего, платину все эти годы копал некий аксакал с пятеркой сыновей и дюжиной племянников, повязанных намертво родовым кодексом чести и прочей горской экзотикой. В том же Дагестане чуть ли не в каждом ауле – своя национальность, даже со своим языком, который ближайшие соседи уже не понимают…

Он поднял голову. Из кабинета вышел субъект кавказской национальности, пожилой, но юношески легкий в движениях. Мимолетно кольнув Данила пытливым взглядом д и р и ж е р а, прошествовал в коридор. Качок заторопился следом с грозным видом – но пас клиента так бездарно, что Данил, будь он чужим киллером, успел бы преспокойно положить обоих, да и Жанну в придачу, бросить ствол посередине и уйти, не особенно даже торопясь.

Данил вошел в кабинет. Друг детства стоял у окна, сунув руки в карманы, вроде бы безразлично смотрел вниз, но у Данила осталось такое впечатление, будто спина у шефа как-то нехорошо напряжена.

– Прибыл, – сказал он кратко.

Кузьмич обернулся – излишне резковато, пожалуй. На свои сорок пять он в общем не выглядел, самое большее – на сороковник, и походил больше на флегматичного британца. Бог его знает, откуда у правнука землепашцев-раскольников получилась узкая и породистая английская физиономия – в Сибири отроду не водилось помещиков, изрядно-таки улучшивших своей статью породу крепостного российского крестьянства… Впрочем, и сам Данил не особенно-то походил на кого-нибудь из тех кругломордых, которых «Мосфильм» упорно пихал в свои эпопеи о крестьянской жизни, прошлой и нынешней.

– Ну, и где ты болтаешься?

– Ивлева убили, – сказал Данил. – Дела такие…

Он докладывал четко и быстро, вычленяя главное, и не мог отделаться от мысли, что Кузьмича происшедшее ничуть не занимает, что Кузьмич только и ждет окончания рапорта. А это было более чем странно – если вспомнить, что год назад шеф гораздо серьезнее отнесся к истории со сцапанным милицией рядовым охранником, у которого тоже, кстати, обнаружился левый ствол. А по табели о рангах охранник стоял не в пример ниже покойного Вадима…

– Все?

– Все, – сказал Данил.

Оба так и не присели, стояли посреди кабинета, и со стены на них сурово пялился «Северный колдун», сверхнордического облика мужик с соколом на руке, в пронзительно-зеленой ферязи – подлинник Константина Васильева, обнаруженный Кузьмичом чуть ли не в туалете районного дома культуры где-то под Тамбовом.

– Все дальнейшие хлопоты повесишь на юристов, – сказал Кузьмич так, словно отмахивался. – А теперь стой и слушай. Или слушай сидя, как предпочитаешь… В пятницу, под конец рабочего дня, таможня в Байкальске вскрыла наш контейнер. С бамбуковыми стульями и прочей дребеденью из Бангкока – дешевка, мелочь, но до сих пор хорошо идет… В этой поганой мебелишке, в сиденьях нескольких стульев, обнаружен героин. Примерно полкило. Тысяч на пятьдесят зелеными. Естественно, шум поднялся страшный, слетелись сокола из всех серьезных контор, «Интеркрайт-Транспорт» автоматически угодил под указ двадцать-двенадцать, Бударин приземлился на тридцать суток. К твоей службе претензий нет. Никаких аварийных выходов на связь предусмотрено не было, потому что не планировалось подобных ситуаций… Хоменко тоже взяли, продержали субботу и воскресенье без всяких допросов. Сегодня утром, как только обо всем узнали ребята Ярчевского, его быстренько выдернули с нажатием соответствующих кнопок, и он тут же позвонил твоему дежурному. Но с Будариным никакие кнопки не сработали, что более чем странно. Не так уж слабо мы сидели в Байкальске…

Данил задумчиво кивнул. Президентский указ двадцать-двенадцать, творчески развивавший кампанию борьбы с организованной преступностью, предписывал: в подобных случаях в контору согрешившей фирмы назначается наблюдатель от властей, и, как правило, не один. Естественно, от серьезных органов с аббревиатурой на три буквы – и тех, чьи буковки менялись по нынешней моде несколько раз в год, и тех, что пахали без переименований со времен диктатуры пролетариата. Нечто вроде революционных матросов в Государственном банке, права и полномочия примерно те же, исключая разве что расстрел на месте. После этого, как легко догадаться, нормальной плодотворной работы от подвергшейся такому наезду фирмы ожидать почти что и не приходилось…

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.