Лабиринт

– Ничего плохого, – сказал я.

Что мне ей сказать? Она права, я ее прекрасно понимаю. Но…

Пожалуй, только история Андромеды воистину романтична, без малейшего изъяна, и Персей, убивший Горгону и дракона, имеет полное право именоваться героем. Что касается Язона, это был обыкновенный набег в поисках богатой добычи – как еще можно назвать похищение золотого руна, составлявшего законную собственность царя Ээта? Я ничего не имею против похода Язона, таковы уж правила войны, я и сам воевал по таким, но это, как ни крути, был обычный набег, ничем не отличавшийся от похода Элаши на атлантов. Разница только в том, что нам не подвернулось юных царевен и мы остались невоспетыми.

О Елене Прекрасной я и не говорю. Оставим в стороне то, что после смерти Париса она утешилась мгновенно и вернулась к Менелаю не прежде, чем сменила еще несколько мужей. Обратимся к известным нам точным датам – ахейская армада отплыла к Трое через три дня после похищения Елены, вернее, ее добровольного бегства с Парисом, использованного, без сомнения, как предлог. Не знаю, кто задумал «похищение», но каждый человек, имеющий военный опыт, поймет, что налицо – топорно сработанная ложь. Узнав, что их прекрасная Елена похищена, ахейцы бросились в погоню, гонимые естественным желанием восстановить справедливость… Успеть собрать за эти три дня флот более чем в тысячу кораблей и десятки тысяч воинов – греков и жителей десятка других стран, весьма отдаленных друг от друга? Спросите любого бывалого солдата, и он ответит, что подготовка к такому походу займет не менее полугода. Интересно, что пришлось бы придумывать ахейцам, окажись Парис недостаточно расторопным или робким?

Но я не мог объяснить все это Ариадне – она бы просто не поняла. Невозможно вот так, одним махом, разделаться со множеством красивых сказок и заставить поверить, что все было проще, мельче, грубее. Для этого нужно время, юные не терпят мгновенного краха романтических иллюзий. Для этого Ариадне нужно самой накопить кое-какой жизненный опыт, научиться отличать вымысел от действительности, правду от лжи. Но ведь можно же ей как-нибудь помочь уже сейчас?

И тут мне пришла в голову горькая и трезвая мысль: чем я-то лучше тех, кто спровоцировал «похищение» Елены и рассказывал сказочки о праведном гневе ахейцев, чтобы как-то оправдать нападение на Трою? Тех, кто усиленно приукрашивал войну? Никакого права я не имею не то что судить – ругать их. На мне самом тяжелый груз – Лабиринт и сорок три трупа. Так-то, брат…

Над аккуратно подстриженными деревьями, над аллеями, над дворцом далеко разнесся отвратительный рык – Бинотрис сегодня был определенно пьян в стельку. Впрочем, он всегда пьян, счастливый человек, ему не нужно убивать. А Харгос вынужден красить волосы.

У Ариадны было такое лицо, словно она сейчас расплачется. Бедная девочка, подумал я, она слышит этот рев с раннего детства, привыкнуть к нему, конечно же, не может, как и все остальные, и, как все остальные, искренне ненавидит и боится обитающего в сырых подземельях чудовища.

– Слышишь? – сказала Ариадна. – И он должен будет пойти туда, а сколько храбрецов там сгинули! Горгий, ты любил когда-нибудь?

Любил ли я? Моя первая женщина тридцать лет назад, не могу вспомнить ее имени, да, мы с ней шептали друг другу какие-то глупые слова, когда она провожала меня в порту. Не помню, куда все исчезло, и куда исчезла она, и встречались ли мы, когда я вернулся. Ну а потом – и просто женщины, и женщины, к которым я, пожалуй, испытывал нечто большее, чем просто интерес и желание, и разные истории в походах, и моя жена, мать моих сыновей.

– Пожалуй, любил, – сказал я.

– Он пойдет в Лабиринт, – сказала Ариадна, не слушая.

Дурак я дурак, раньше можно было догадаться. Я взял в свою руку ее тонкие теплые пальчики, унизанные тяжелыми перстнями, заглянул в глаза. Она жарко покраснела.

– Тезей? – спросил я.

Она кивнула, зажмурившись, и долго не открывала глаз. Что я мог ей сказать? Мои мальчишки для меня понятны и близки, но дочери у меня нет.

– Ты уверена, что это серьезно?

Она кивнула.

– Знаешь, – осторожно подыскивая слова, начал я, – бывает, только покажется, что это серьезно, особенно если впервые.

Священный петух, легче было прорубать дорогу в рядах хеттской пехоты!

– Но ведь это не впервые, Горгий, – сказала она. – Первое, несерьезное, чувство уже было. Не думая, были только поцелуи и слова, но я умею теперь отличить несерьезное от настоящего, взрослого.

– Это хорошо, – сказал я.

– Он тебе не нравится?

– Отчего же, – сказал я.

Я не лгал – он мне действительно нравился. Лихой и хваткий парень, безусловно не трус – успел повоевать, а теперь решился на поединок с чудовищем, прекрасно зная о судьбе сорока трех своих предшественников и не зная правды о Минотавре. Но если Минос разрешит ему идти в Лабиринт, как я потом посмотрю в глаза Ариадне? Хватит, устал от этой проклятой службы. Предупредить его, поговорить откровенно? А поверит ли он? Я поверил бы на его месте? Вряд ли.

– Он погибнет, – сказала Ариадна. Тень статуи Сатури медленно-медленно наползала, заслоняя от нас солнце. – Он же погибнет там. К чему лавровый венок героя, лишь бы он остался жив.

Вот и выход, подумал я. Он устраивает всех. Я заставлю Миноса решиться, и поединка не будет, рухнет ложь. Тезей останется живым и невредимым – это во-первых. Ариадна, узнав об истинной сути Лабиринта и Минотавра, волей-неволей вынуждена будет серьезно задуматься над соотношением в жизни правды и лжи, более критически станет смотреть на красивые сказки, научится отличать истину от вымысла. Повзрослеет. Без сомнения, хороший урок. Она поймет, что я не мог поступить иначе, и Минос не мог поступить иначе.

– Ты мне веришь? – спросил я.

– Как ты можешь спрашивать? – Она не отнимала руку.

– Я клянусь священным быком, священным петухом и священным дельфином – все будет хорошо. Он останется жив, это так же верно, как то, что сейчас светлый день. Больше я тебе ничего не скажу – не время пока. Но ты должна верить – будет так, как я сказал, и никак иначе.

– Я тебе верю, Горгий. – Ее глаза сияли. – Верю, как…