Господа альбатросы

– Ты что, дьявол, что ли? – севшим голосом спросил Панарин и встал, подброшенный хлестнувшим его взглядом, побрел к выходу, опустив глаза.

– Ты ко мне? – глупо спросил он, как будто сидел в кабинете.

– Ага, – кивнула Клементина. – Пошли? Панарин обреченно побрел за ней, натыкаясь на черепах. На улице моросил мелкий занудливый дождик, в прорехах туч колюче поблескивали звезды.

– Сюда, что ли, – сказал Панарин, открыв перед Клементиной дверцу чьей-то машины.

Они сели на передние сиденья. Света Панарин зажигать не стал. Уютно пахло бензином и прохладным железом.

– Скучно, – сказала Клементина. – Просто невыносимо.

– А проживи-ка ты здесь год. Или десять. Ты на меня, часом, не обижаешься?

– В общем, не очень. Сама дура, плохо защищалась. Говорят, ты там совершил что-то ужасно героическое, сажал охваченную пламенем машину?

– Еще раз собьешься на ваши штампы – получишь по уху, – пообещал Панарин. – По этому прелестному ушку.

– Пьян?

– В плепорцию.

– Спасения у меня искать будешь?

– Это мы запросто.

– Ну, ну! – Клементина отбросила его руки. – Слушай, почему вы так боитесь себя?

– Это мы-то?

– Это вы-то, – передразнила Клементина, – господа альбатросы, кто ж еще? Спрятались за своими ритуалами, полетами, формой, запоями, фольклором. И усердно внушаете себе, что прячетесь от полного гнуси окружающего мира. От себя вы прячетесь, и пока что не без успеха. – Знаешь, там сидит такой бородатый хмырь – профессор Пастраго. Вот с ним бы тебе и побеседовать, явно родственные души.

– Подождет, мне с тобой интереснее. – Клементина повернула к нему лицо, удобно умостив затылок на вогнутом подголовнике. – Бравый альбатрос лишил невинности глупенькую кису… А любопытно, почему вы считаете, будто, взяв женщину, получаете право играть ею, как вещью? Может, как раз она это право получает?

– Ну, это старая песня.

– «Одиссея» тоже старая, а ее читают.

«Господи, – подумал Панарин, – ну не знаю я, что говорить и как держаться… Хоть бы ругала меня, что ли, тюрьмой грозила – а она, как назло, умная и загадочная…»

– Поди ты к черту, – сказал Панарин. – Я пьян, ясно тебе? Или не барахтайся, или иди спать.

Клементина расхохоталась – искренне, без наигрыша. Панарин сердито открыл бардачок. Он так и не вспомнил, чья это машина, но чутье не подвело – там оказалась бутылка чего-то импортного с завинчивающейся пробкой. Стал открывать, порезал палец, но открыл.

– Хватит, дай-ка сюда. – Клементина отобрала у него бутылку. Никогда не пила из горлышка, ну да… – Тим, ты меня боишься?

– Что?

– А разве нет? Ты начал проявлять вполне человеческие чувства. Мечешься вот. Мимоходом совратил глупую девчонку, а теперь мучительно соображаешь, чего от нее ждать. Успокойся. Нечего от нее ждать. Сейчас пойду в ваш кабак и буду сидеть, пока меня не подцепят. Хочешь?

– Не надо, – глухо сказал Панарин.

– Прелестно. Самое смешное, что ты мне понравился, Дурак. Я и не думаю тебя жалеть – никакой ты не несчастненький, Богом и людьми обиженный, а просто очень одинокий, заплутавший в соснах дурак. Сосен, правда, не три, а значительно больше, но не в том дело…

– Это машина Бонера, – медленно сказал Панарин. – Но это означает только то, что теперь она – ничья. И ничего больше. Вопреки тому, что о нас понаписано, мы не верим ни в какие приметы-амулеты-талисманы…

– Я знаю. – Клементина положила голову ему на грудь. – Ни во что вы не верите, даже в себе и своем деле уверенность помаленьку теряете… И если ты скажешь, что любишь меня, я не поверю пока ты ни на что такое не способен. Еще предстоит очень долго делать из тебя человека… Можешь обнять, только не очень хамски.

Панарин опустил лицо в пушистые волосы.

В баре гремела музыка, кто-то, как всегда, палил по плафонам, дергались по стенам ломаные тени.

– Нет-нет, – тихо сказала Клементина. – Убери руки, не наглей. Ну выпила, так сразу все можно? – Она высвободилась. – Отвези меня домой.

Ехать пришлось всего с полкилометра.

– Пока, – сказала Клементина, чмокнула его в щеку и хлопнула дверцей. Панарин развернул машину, поехал назад, к бару. Все внутри требовало шалого выпендрежа – и, не снижая скорости, он выпрыгнул, покатился по бетону, ушиб колени и локти.

Осиротевшая машина врезалась в глухую бетонную стену склада, взметнулось гудящее желтое пламя. Панарин выпрямился и, освещенный пожаром, взвыл по-волчьи, подняв лицо к небу, черному и хмурому:

– Господи, ну неладно же что-то, все не так! Он стоял, покачиваясь, и, ясное дело, не получил ответа с неба, а на земле и внимания никто не обратил ни на его крик, ни на пламя.

Отерев грязные ладони о брюки, прихрамывая, он вошел в бар, где все было, как до его ухода, как десять лет назад.

– Молодец, что вернулся, – сказал Пастраго. – На такую девку не годится лазить в состоянии алкогольного опьянения. Ты запомни, что эта киса – луч света в темном царстве души твоей. Может, человеком станешь – во всех смыслах.

– Ну кто ты такой, гад? – тоскливо спросил Панарин.

– Тебе мандаты показать?

– Задницу ими подотри.

– Кожа жесткая. Натуральная. Не подойдут, – серьезно сказал Пастраго. – Не бери в голову, Тим. Я не дьявол и не колдун, не экстрасенс даже. Я из Таганрога, папа – грек Бонифаций, рыбку ловил, мама – русская Надя, фельдшером работала. Ныне оба на пенсии, хоть на домик им заработал… Слушай, почему вы вбили себе в голову, что вы такие уж закрытые и высокосложные? Свежему человеку просвечивать вас донельзя легко, простые вы, как сибирские валенки…

– Ты в самом деле пил?

– Еще как! Все было когда-то, было, да прошло… Остался бывший незаурядный психолог средних лет: третья стадия алкоголизма, ящик с дипломами, кембриджской мантией да десятком орденов – даже бурундийский есть. Я у них там в славные шестидесятые вылечил короля от сексуальной меланхолии, вручили самый высший, с тарелку размером. Если перевернуть, вполне окрошку наливать можно. Как-то по пьянке попробовал – ничего, подходяще… – он по-бабьи подпер щеку ладонью и заголосил:

– А завтра у нас свадьба, – сказал Панарин. – Событие для Поселка поистине уникальное…

– Хватит! – рявкнул Панарин. – Вам же страшно! Вам очень страшно себя, Варфоломей!

– Ага, – сказал Пастраго. – И тебе тоже.

– Да нет, что угодно, только не страх, я пьян…

– Да ничего ты не пьян, голубчик, – пробормотал Пастраго, буравя его взглядом, и Панарин ощутил, что в самом деле трезв, как Тютюнин до грехопадения.

– А кому было страшно, кому нет – историю это не интересует, равно как всевозможных Несторов и Анонимусов, – сказал Пастраго. – Но вот кем мы были, дерьмом или чем-то чище – историю, быть может, ой как заинтересует энное количество лет спустя… Что стоишь? Топай!

Он слабо махнул рукой и рухнул на стол, в тарелки и бокалы. Зоечка заботливо вытащила у него из-под головы осколки салатницы.

Панарин вышел на улицу, покосился на догорающий остов машины, поднял воротник куртки и не спеша прошел под моросящим дождиком полкилометра до коттеджа. Осторожно постучал в стекло зажигалкой.

Клементина сразу же его впустила.