Страница 16 из 17
– Да ерунда это все – подумаешь, какая мука! Обычная женская ревность – понятная, Маша, по-нят-на-я! А то, что произошло потом, – непонятно… И я не хочу этого, я ничего не хочу от тебя!
Она невольно вскрикнула, услышав это. Он ничего не хочет от нее!.. Слезы полились по ее щекам потоком, она захлебнулась рыданием и закрыла лицо руками.
– Ты… больше не любишь меня? – спросила она, почувствовав, как Женя отнимает ее руки от мокрых щек. – Женя, неужели ты больше меня не любишь?!
– Машенька, ну прости меня, – сказал он, и Марина затрепетала, услышав его ласковый, любимый голос, заглянув в его глаза – так давно знакомые, с этими тонкими серыми лучиками и рассеянным дальнозорким взглядом. – Прости, что я так грубо… Я не хотел тебя обидеть, но я должен был сказать: я больше так не могу. Наверное, я… не совсем разлюбил тебя, – торопливо сказал он, поймав ее молящий, устремленный на него взгляд. – Или не совсем успел полюбить… Все произошло так стремительно, ты же помнишь, так независимо от моей воли! А теперь… Я не знаю, Маша! Знаешь, что со мной недавно было?
– Что? – спросила она, хватаясь за призрачную возможность удержать его. – Что-нибудь случилось с тобой?
– Нет… То есть да. Это на днях было, да, дня три назад. Я экскурсию вел по парку, туристов сейчас мало, и день дождливый, одна группа всего была. Я шел по аллее, все шли за мной, я рассказывал – все как всегда. И вдруг… Я тебя увидел за поворотом, ты понимаешь? Ты стояла не двигаясь, и я почувствовал, как ты меня зовешь, манишь. Я так ясно тебя видел – подумал, случилось что-нибудь, раз ты пришла. И… я побежал к тебе, ты так сильно меня звала, что я не мог даже идти спокойно! Люди, наверное, подумали, что я сумасшедший…
Марина знала, о каком дне он говорит. Три дня назад она оставалась дома, и ей вдруг так невыносимо стало в одиночестве, так захотелось увидеть Женю, что слезы выступили у нее на глазах. Она тогда вскочила, прошлась по комнате, заставляя себя успокоиться.
«Ну что хорошего, если ты побежишь сейчас к нему, – уговаривала она себя. – Что он подумает и что ты ему скажешь? Будет неловко, экскурсоводши будут смотреть, как на ненормальную… Зачем тебе это?»
Но думала она о нем неотрывно, несмотря на все здравые доводы о том, что этот неожиданный порыв к нему – просто блажь, которой нельзя потакать. Она думала о нем, она хотела к нему, хотела его и звала…
– Я просто… Я ничего не делала, Женечка, поверь мне… – прошептала она. – Я просто тосковала по тебе, я же люблю тебя, вот и получилось так сильно…
– Да я и не упрекаю тебя, и вообще – я, признаться, не верю во все эти мистические штучки. Но… Я объяснил тебе, Маша. Мне нечего больше сказать.
Медленно, как во сне, она поднялась, пошла к двери. Она чувствовала его каждой клеточкой своего тела, она надеялась, что он остановит ее. Но Женя молчал, и дверь за нею бесшумно закрылась.
Весь день Марина шла куда-то по дороге, ведущей мимо тихих, застывших в ноябрьском молчании деревень. Она шла не останавливаясь, как будто была у нее какая-то особенная цель. Но на самом деле она просто не могла остановиться, ей просто незачем было останавливаться.
Только один раз она присела у какого-то родника в глубине оврага. Через этот овраг вела проселочная дорога, и Марина спустилась в него машинально, все так же бесцельно.
Вода была так холодна, что рука стыла в ней мгновенно, и, глядя на свою белеющую в воде руку, Марина хотела только одного: чтобы такое же спасительное онемение охватило ее всю…
Она не помнила, сколько просидела так, глядя на журчащую среди камешков воду. Но ей не хотелось уходить: вода успокаивала, утешала душу. Впервые за весь этот невыносимый день Марина могла думать если не спокойно, то хотя бы связно.
«Этого нельзя изменить, – думала она. – Этого нельзя изменить сейчас и нельзя будет изменить потом. Я не смогу стать другой, и он не вывернется наизнанку. Значит, так суждено – нам не суждено…»
Она вдруг вспомнила, как отец сказал ей однажды, глядя на догорающий закат: «Только время лечит, девочка моя дорогая, только время». Он не обманывал ее никогда, и сейчас, в мучительную минуту своей жизни, Марина поняла: остается только подчиниться этим словам, принять их правоту.
Но одно дело понять и совсем другое – решиться!.. Как уйти от Жени, как отдаться целительной силе времени, как оставить себе только надежду? Надежду – вместо его глаз, вместо его ласковых рук и страстного, горячего дыхания…
Застонав, Марина сжала ладонями виски. Что угодно, только не это!
«Но что, если не это? – услышала она в глубине собственного сознания неумолимый голос. – Что? Дождаться, когда он станет захлопывать перед тобою дверь, когда начнет скрываться от тебя? Или, того хуже, отпустить в себе то, что нельзя отпускать – чтобы удержать его?»
Эта, последняя, мысль заставила Марину содрогнуться. Нет, вот этого она не сделает! Ей не нужна такая любовь и не нужна та цена за любовь, которая, наверное, вполне устроила бы какую-нибудь Галю Трофимову!
Она готова была все отдать ради того, чтобы Женя любил ее, но ей нужно было только то, что было в его душе, а не то, что может быть вызвано помимо его желания.
Она резко встала, отряхнула пальто. Ноги у нее затекли, мелкие судороги побежали от щиколоток. Медленно, словно неся какой-то невыносимый груз, Марина выбралась из родникового оврага и пошла обратно по дороге.
Она вернулась домой только к утру: сама не заметила, как далеко забрела за день. Но, наверное, это было даже хорошо: что они делали бы этой ночью наедине?
Когда она вошла, Женя быстро поднялся ей навстречу из кресла: он тоже не спал, сидел одетый.
– Где ты была, Маша? – спросил он.
В голосе его чувствовалось волнение, но Марина сразу расслышала: не такое бывает волнение, когда думают о любимом человеке. Просто – волновался, не случилось ли с ней чего.
– Гуляла, – пожала плечами она.
Ей тяжело было разговаривать с Женей вот так – спокойно, почти безразлично. Но как было иначе сделать то, на что она все-таки решилась?
– Гуляла? – удивленно переспросил он.
– Да. А теперь я уезжаю, Женя. – Она поймала его вопросительный взгляд и добавила: – Я уезжаю в Москву.
– В Москву? – теперь голос у него стал совершенно изумленным. – Но почему в Москву? Разве у тебя там есть кто-нибудь?
– А у меня нигде никого нет, – прищурившись, ответила она. – И в Орел мне так же незачем возвращаться, как в Карелию. Я еду в Москву, потому что я так хочу. Мне так надо.
Женя пожал плечами. Наверное, он совсем не ожидал этого спокойного тона, уверенных Марининых движений.
– Ты, кажется, не совсем ясно себе это представляешь, – произнес он. – Хорошо, ты приезжаешь в Москву, выходишь, предположим, на Курском вокзале – дальше что? Куда ты пойдешь, где ты будешь жить? Об этом ты подумала?
– Завтрашний день сам о себе подумает, – сказала Марина, глядя ему в глаза.
– Терпеть не могу, когда Библию цитируют, чтобы оправдать свои бытовые глупости! – сердито воскликнул он. – Нет, я не могу этого допустить! В конце концов, ты прожила со мной какое-то время, и мне небезразлично…
– … как я устрою свою жизнь, – закончила Марина. – Я правду сказала, Женя: завтрашний день подумает обо мне. Но только если сегодня я сделаю то, что надо сделать.
С этими словами она открыла шкаф, достала чемодан. Женя молчал, смотрел на нее. Кажется, он понял, что удерживать ее бесполезно. Или ей только казалось, будто он вообще хочет ее удержать?
Пока он оставался в комнате, Марина украдкой смотрела на него. Он ходил из угла в угол, скрестив руки на груди, его светлые брови были сердито сдвинуты. На нем была та самая клетчатая рубашка, в которой Марина увидела его впервые и которую надела сама, когда насквозь промокла по дороге к нему. И все его тело дышало под рубашкой, и билась душа в нежной впадинке между ключиц…
Пока Марина собирала вещи, Женя то выходил на веранду, в сад, то возвращался. Она собиралась торопливо, складывая в чемодан самое необходимое, а все остальное увязывая в узлы. Но бабушкино зеркало было ей дорого, и она сняла его с гвоздя и положила на дно чемодана.