Великий поход

Антака впервые почувствовал себя жертвой. Он не знал, что кто-то может охотиться и на него. Медведь издал протяжный грудной рык и пятясь подался к лесу.

Антака успокоился не сразу. Когда противник исчез за деревьями, змей скользнул в топь и поплыл к протоке. Его преследовало странное чувство. Будто отовсюду, с веток, из-за кустов, из-под торчащих корней за ним наблюдают холодные и расчётливые глаза. Наблюдают, чтобы это косматое чудовище, скрывающееся везде, где плавает Антака, нанесло свой внезапный удар по плывущему дракону. Был ли это страх? Нет, скорее внезапное понимание того, что пока стоит мир, никто в нём не может находиться в абсолютной безопасности.

«Сатья!» – крикнул Дадхъянч, достигнув своего убежища. Теперь уже молодому риши ничто не угрожало. Он жил в пещере, которую сам прорыл в холме, хорошо защищённом от других обитателей леса. Напасть на Дадхъянча здесь можно было бы только сверху. Но над его головой раскинулось бирюзовое небо. Небо, и только небо. Внизу, под пещерой, протекала река, запруженная древесным валом. Сзади холм укатало, снесло к заболоченной низине, слитой с рекой протоками. Пробраться через эту широкую вытопь не смог бы ни один зверь. Кроме самого Дадхъянча. Он натаскал брёвен, притопил их и пометил вешками. Чтобы видеть издали проход. Впрочем, Дадхъянч знал его и так.

Холм был островом. Островом, над которым по вечерам возносилось яркое пламя костра, засыпавшее искрами небо и густым наплывом поднимался дым. Высоко-высоко. Чтобы потом опластать туманом распахнутую бездну ночи.

Но сегодня костёр всполыхал здесь последний раз. Дадхъянч уходил из леса. Пришло время. Молодой мудрец давно решил, что ему пора познавать людей. Их природу и их свойства. Теперь он становился странником. Дадхъянч хотел обойти всю Антарикшу. Добраться до гор Меру и даже залезть на их священную вершину – Мандару, где, по арийскому преданию, находился Центр Мира. Ещё Дадхъянч хотел повидать отца. Перед своими странствиями. За эти годы молодой риши ни разу не наведывался к Огненному святилищу горных тритсов. У него хватило воли.

Возможно, Атхарван искал его. Дадхъянчу хотелось так думать. Искал или не искал, а перед путешествием риши должен был повидать отца. И потому Дадхъянч сперва отправится именно туда. Мимо Амаравати, который, как говорят, бывает розовым, мимо горной хижины, возле которой риши когда-то убил леопарда. А может быть, и демона. Кто знает. И дальше – туда, где в его уже таком далёком детстве, тритсы срыли полгоры под известняковыми копями. Недалеко от них и пламенело святилище Агни.

Последний раз Дадхъянч приходил к отцу, когда на святилище вождь адитьев приносил жертву Огненному Богу. Как же его звали? Вождя адитьев. Вишват? Нет, не Вишват. Виштар! Точно, Виштар. У Дадхъянча была отменная память.

Утро встретило Дадхъянча в пути. Молодой человек пересёк болото, когда его ещё застилал непроглядный туман. Пропитанный комарами. Травы на берегу залило росой. Дадхъянч мыл в ней ноги. Роса давала силу ногам.

Сюда, к речным плавням, лес почти не подступал. Он теснился по ту сторону гибкого поворота реки. Здесь было много мелких островов с высокой, притопленной травой. Тяжёлые стволы прогнивших корнями деревьев висели зацепившись за ветвистую гущу леса. На ту сторону можно было пробраться по ним, найдя спуск к воде. Берег был высокий и зарощенный непролазной травой. Дадхъянч однажды прыгнул с разбега через траву на поваленное дерево. Но не попал и окунулся с головой в реку. Его понесло гиблым потоком. Правда, молодой риши скоро выбрался.

Дадхъянч обернулся на лес. Тихий, задымлённый сырым туманом. Засыпанный листьями. Нет, Дадхъянч покидал этот край с лёгким сердцем. Человек должен жить среди людей. А мудрец – тем более. Мудрец должен погружаться в одиночество. Это верно. Испытательное одиночество, чтобы взбодрить свои познавательные инстинкты. Но познание человека и есть первозначимый интерес мыслителя. Всё остальное в мире – только оттенки знаний, нашедших такое яркое выявление в человеческом существе. Вот для чего и создан был человек. В нём одном отразился весь мир, от Создания до Разрушения. Нет, он не повторял собою мир, человек творил его из себя. В этой двурукой и двуногой вселенной сошлись все времена, все деяния. Всё прошедшее и всё предстоящее. Стран и народов. Чередование эпох и воплощение мировых событий. Нужно было всё это только увидеть. Дадхъянч сидел в тени прямостойного граба. Женщина, проходившая мимо, наклонилась к странствующему брахману и, развязав узелок, предложила сидящему гуту.

– Я ем только мёд, орехи и молоко, – достойно сказал ей Дадхъянч. Он уже забыл вкус хлеба. Последний раз его пекла Гаури. В лесной хижине. Дадхъянч не хотел возвращаться к тому, что осталось за чертой леса. Его леса. Всего того, чем этот лес отчертил ту жизнь от нынешней. Риши посмотрел вслед уходящей женщине и подумал, что он не должен вызывать у людей чувства сострадания. Это унизительно. Он – человек высшей варны. Цена его благородства не совпадает с подаянием простаков. Должно быть, одежда Дадхъянча выдавала в нём бродягу и нищего. Шудру.

Попрошаек создаёт рука дающего. Чем она щедрее, тем больший аппетит разыгрывается у лукавых бездельников. И тем большую власть обретает ничтожество над милосердной добротой жертвователя, поскольку его доброта становится заложницей вскармливания ничтожеств. Она срастается с ними.

Дадхъянч поднялся и пошёл дальше. За ближней просветью в деревьях выступил Амаравати. Розовый город. Розовый, как утренняя заря в молоке тумана. Риши смотрел на стены и дома затаив дыхание. «Когда-нибудь человек научится подражать красоте, – подумал Дадхъянч. – Нет, не создавать красоту, поскольку красота нерукотворна, а именно подражать ей. Когда-нибудь человек достигнет в этом вершин. Возможно, он даже отвернётся от самой природы, не замечая, что им созданные краски или сооружения – только жалкое подобие того, что демонстрирует нам окружающий мир. И всё-таки первое слово в этом соперничестве из всего, что будет достигнуто земным творцом, останется за Амаравати.» Так думал Дадхъянч.

Повсюду в городе кипела жизнь. Хлопотливые вайши тянули свои повозки, заставленные доверху бадьями с маслом и творогом, куда-то спешили служанки из тех, кто прячет лица от взгляда прохожего, сновали мальчишки, причёсанные под воинов или совсем еще маленькие, уверенно шествовали молодые кшатрии с любовно вычесанными и насмаленными хвостами волос, уложенными сухой прядью к правому плечу, как этого требовал особый изыск, соответствующий молодости и её представлениям о достоинстве.

Везде пестрели родовые татуировки васу, адитьев, марутов на обнажённых руках. Перекрикивались улыбчивые матрии, напоминавшие собой сочную спелость фруктовых плодов. Попадались и нечёсаные брахманы, такого важного и надменного вида, что Дадхъянч едва сдерживался от смеха.

Город клокотал. Каждый его живой кусочек был связан незримыми нитями со всей остальной стремниной жизни, называемой Амаравати. Эти мальчишки и эти матрии, таящие в своих пересудах понятный только им намёк и недоговор, могли жить только здесь. В Амаравати.

Дадхъянч набрёл на выстой повозок, затеснивших плоский и голый, как лысина брахмана, холм. Здесь шёл мен и вайши торговались с кшатриями из-за коров. Здесь же варили мясо и раскладывались в ночлег под открытым небом.

Ревели бычки, вскидывая морды к вечерней заре, фыркало козье племя, перебирая ловкими губами сенную посыпь и, развалясь по земле оплывшими боками, дремали коровы.

Дадхъянч подыскал себе местечко на сене, сбросил котомку и развязал драные обноски козьих шкур. Внизу, в ручье, приговорённом к коровьему опою и затоптанном копытами, молодой риши совершил вечернее омовение. По правилу, которому научил его Атхарван и которое он соблюдал всегда. Глаза-уши-нос-рот и ещё два отверстия, расположенные в нижней части тела. Дадхъянчу пришлось перетерпеть запах коровьей мочи, разносимый этой водой.

Риши вернулся на сено, подгрёб побольше душистого суховала под спину и, примостившись наконец, свободно вздохнул. Он решил уйти в горы ещё до рассвета.