Страница 10 из 16
Барин покачнулся, невольно хватая Варвару за плечи, невольно застонав, невольно подчиняясь этой изощренной ласке, ощутив блаженство от быстрых и нежных движений Варвары, от ее невнятного шепота, напоминавшего страстное рычание звериной самки, жаждущей совокупления со своим самцом.
В ноздри Анжель ударил запах потных тел – мужского и женского, – мускусный запах распаленной плоти, и она почувствовала, как предательски напряглись ее соски, а влага истомы наполнила лоно.
Ноги ее ослабели. Она уже не помышляла о бегстве, а только и могла, что смотреть, как русский покачивается туда и обратно, все убыстряя свои движения, уже не подчиняясь Варвариным умелым ласкам, а направляя их. Все худощавое тело его напряглось, мышцы взбугрились, капли пота оросили грудь. Анжель жадно уставилась на стиснутые ладонями груди Варвары, понимая, что сейчас в них извергнется мужская похоть. Но тут русский, отшвырнув с пути Варвару, которая опрокинулась навзничь, одним прыжком достиг оцепеневшей Анжель, сбил с ног, ворвался в нее своим напряженным естеством – и тут же излился в нее с такой силой, что Анжель ощутила внутри себя тугой удар его могучей струи. Однако он не оставил Анжель, а, припав к ее губам, бился, неистовствовал в ней еще и еще.
– Меня! Ох, меня! – истошно закричала Варвара. Она бросилась на барина сверху и принялась с силой тереться о его плечо, широко расставив ноги.
Два-три движения – и ее неистовое желание было удовлетворено. Варвара издала сдавленный крик, и Анжель, изнемогая от блаженной, страстной тяжести этих двух тел, тоже закричала и забилась под ними в судорогах беспрерывного, вновь и вновь подступающего наслаждения.
4. Казнь под яблонями
– Все петухи давно отпели, – послышался насмешливый голос, и Анжель почудилось, будто она разглядела путеводную тропку в темной, непролазной мути, в которой пребывала бесконечно долгое время и которая звалась сном. А уже совсем под утро привиделся Анжель и вовсе невыносимый кошмар. Якобы стоит она у какой-то балюстрады, держась за нее обеими руками, и вдруг ощущает прикосновение двух холодных, мертвых рук!
Анжель вскидывается в нервной лихорадке, с судорогами в руках, и некоторое время невидяще смотрит на круглое, красивое, улыбчивое лицо немолодой женщины, прежде чем с трудом осознает, кто перед ней, кто сама она и где находится. Такие провалы памяти бывали у нее очень часто, и страх неприкаянности, который она при этом испытывала, преследовал ее потом целый день и заставлял бояться пробуждений, однако сейчас она ощутила не страх, а жгучий стыд, ибо лицо Марфы Тимофеевны смутно маячило перед нею еще вчера вечером: это именно она укладывала в постель Анжель – обессиленную, полубесчувственную, залюбленную неистовым русским до того, что не в силах была ни рукой, ни ногой шевельнуть, тем паче одеться: так, голым-голешенькую, и принес ее сюда барин, и сам не позаботившийся даже чресла прикрыть перед челядью. Последней мыслью, вспомнила сейчас Анжель, было ожидание, что он займется с нею любовью уже среди этих пуховиков и подушек, но Марфа Тимофеевна швырнула барину какую-то простынку и вытолкала взашей с криком:
– Прикройся и пошел вон, бессоромник! Вишь, до чего молодку довел, да и у самого того и гляди женилище отвалится. Красный весь, словно крапивой его отхлестали!
«Какие звери эти русские – бить мужчину по стыдному месту крапивой!» – успела еще подумать Анжель и окунулась в такой глубокий сон, что теперь ощущала свое тело неким подобием деревяшки, ибо так и проспала всю ночь, ни разу не шелохнувшись, на одном боку.
– Вот-вот, – хихикнула прелукавая Марфа Тимофеевна, – вот и он таков же: болен, мол, истинно чуть дышу, от усталости духа и тела моего, а кто принуждал вчера еться до полусмерти?! Такие порастратят удаль молодецкую за одну ночь, а потом палку ни разочку в месяц поднять не могут. Хотя… зря я барина своего порочу: девок перепортил он на своем веку столько, что и не сочтешь, баб тоже не обижал, а что поутих последнее время – так ведь война! По краешку смерти хаживает мое милое дитятко… – Она тихонько всхлипнула, продолжая сноровисто обмывать Анжель, вытирать грубым полотенцем и обряжать в тонкое батистовое белье.
– Votre enfant?! [8] – переспросила Анжель по-французски, однако Марфа Тимофеевна сразу поняла чужую речь.
– Хоть и не роженое, а мое родное дитятко. Не мать я ему, зато мамка, мамушка. Ночёк он мой, выкормыш. Я ребятница [9] была, когда мой сыночек от глотошной [10] преставился, ну а мужика лесиной придавило.
Марфа Тимофеевна быстро перекрестилась и вновь взялась за одевание Анжель. А та не знала, чему более удивляться: изысканности белья и редкостной красоте темно-синего бархатного платья и меховых полусапожек из тонкой кожи, в которые обряжала ее Марфа Тимофеевна, или той истовой нежности, которая звучала в ее голосе, когда она рассказывала о своем барине, чье распутство было для нее не более чем милой шалостью ненаглядного дитяти.
– Помер, говорю, мой сыночек, а княгиня об том прознала. Это не здесь было, а в имении княжьем родовом, на Орловщине: здесь просто так, угодья их охотничьи. Барыня наша была женщина жалостливая, сама только что родила и понимала, что княгине ребя́, что кошке котя́ – то же дитя́. Вот она и взяла меня в кормилицы, чтоб тоску мою утишить. Да и молоко у нее было жидкое, слабое, княжич маленький день и ночь плакал, криком кричал, а я бабенка крепкая, грудастая была, что буренка, – выкормила моего ненаглядного Никитушку! – Она вдруг осеклась, прихлопнула рот ладонью: – Ох, что ж я рот раззявила, болтушка неболтанная! Князь молодой мне ведь не велел имя свое выказывать – пусть, мол, она сама меня узнает и вспомнит!
Анжель так вздрогнула, что Марфа Тимофеевна от неожиданности выронила ее недоплетенную косу, и темно-золотистый тяжелый жгут больно ударил Анжель по спине. Вчерашнее наваждение начиналось снова!
– Да успокойся ты! – еле утихомирила ее Марфа Тимофеевна, жалостливо разглядывая Анжель в зеркале. – Ишь, побелела: лица на тебе нет! Забудь, что слышала, я просто невзначай обмолвилась. Это ваши с барином дела – вы с ним сами и объясняйтесь!
И, не обронив более ни единого слова, она закончила причесывать Анжель и сопроводила ее в маленькую столовую, где уже сидел в одиночестве барин.
При виде его она замерла, словно ноги к полу приросли, он же вскочил с такой стремительностью, будто готов был, перескочив через стол, броситься к Анжель, однако суровый взор Марфы Тимофеевны пригвоздил его к месту, заставил пробормотать сдавленным голосом какие-то общие слова о погоде и самочувствии и снова сесть, уставившись в свою тарелку.
Кушанья были хоть куда! Прислуживал молодой статный лакей, русобородый, пригожий – хоть картину с него пиши! – и он без задержки подавал щи с завитками, сальник из отварных круп, окорок ветчины, белужью тёшку, жареного индюка и бесподобные оладьи с медом. Анжель охотно отдала должное всякому блюду, поражаясь более чем обильному завтраку, однако, бросив невзначай взгляд в окно, увидела, что солнце уже в зените. Похоже, они с русским барином вынуждены были совместить завтрак с обедом… и снова краска смущения залила щеки Анжель при воспоминании о том, почему это произошло.
– Приношу вам свои извинения, мадам, – проговорил в это время молодой князь глуховатым голосом, не отрывая взора от серебряного ножа с витой тяжелой рукояткой, которую он сгибал и разгибал с такой небрежностью, будто это была ивовая веточка. – Видите ли, я принял вас за одну свою давнюю знакомую… более чем знакомую! Сказать по правде, было время, когда сердце мое принадлежало ей всецело. Отечество, вера, государь и она, моя любимая, – вот все, для чего я жить желал. Казалось, и она от меня без ума, а на самом деле безбожно обманывала меня для одного вертопраха, чье имя более напоминало прозвище обезьяны. С ним она и сбежала впоследствии. Жаль, что я не успел для нее застрелиться! – усмехнулся он, и Анжель едва сдержала готовый вырваться возглас: «Какая она дура!»
8
Ваше дитя?! (фр.)
9
Женщина с грудным ребенком (простореч.).
10
Народное название дифтерии.