Страница 12 из 15
И все же не здесь, не сейчас надо ее обличать и побивать каменьями. Не здесь и не сейчас!
Все эти мысли промелькнули в голове мгновенно: Электровеник не успел еще выплеснуть из своей пышущей негодованием груди весь запас ругательств, адресованных Соне, как Струмилин поднялся и загородил от него молодую женщину. За ее спиной показал онемевшему Валере и не менее онемевшему Пирогу кулак, а сам сказал – вполне спокойно и, надо надеяться, равнодушно:
– Добрый день. Извините, мы просто не ожидали столкнуться с вами здесь, иначе помянули бы Костю в другом месте. Это, конечно, бесцеремонно с нашей стороны, однако вы нас тоже поймите. Я по некоторым причинам не смог быть ни на похоронах, ни на других поминках, а мы ведь все друзья детства.
«Господи, какие глаза! – мысленно вскричал он. – Надо же – ищешь, ищешь всю жизнь кого-то… этакую вот красоту, и вдруг встречаешь – чтобы узнать: она свела в могилу твоего старинного друга».
– Это вы мне звонили? – вдруг спросила Соня, чуть нахмурясь и отводя с лица тонкие непослушные пряди, которыми как хотел забавлялся ветер. – Ну, говорите, что там у вас.
Струмилин вскинул брови.
– Не понял, – сказал осторожно.
Соня уставилась на него. Ноздри ее раздулись, и стало ясно, что она с трудом сдерживает ярость.
– Ну да, – выдохнула низким, злым голосом. – Конечно! Дура я была, что поверила! Сказать, рассказать! Конечно! Их-то голоса, психа Валерки и этой дубины Пирога, – она мотнула головой в сторону, словно названные не торчали за спиной Струмилина, а прятались, к примеру, за могильным памятником, – я наизусть знаю, вот они и заставили тебя позвонить, да? Идиотка! Надо было сразу догадаться! Все дела забросила, примчалась, как последняя балда, а тут… Вы меня сюда нарочно заманили, чтобы… что? Что вам надо? Расправиться со мной решили? За честь друга отомстить?
Она резко оглянулась. Струмилин невольно повернул голову вслед и увидел темный силуэт, склонившийся над недалекой могилкой.
– Ага! – с торжеством воскликнула Соня. – Ничего у вас не выйдет, ребятки! Вы-то на что надеялись? Что здесь в это время, да в будний день, благостная пустыня? А фигушки! Ходят, ходят люди к покойничкам, не все ж такие бесчувственные твари, как Сонька Аверьянова, которая к родному мужу на могилку год не заглядывала, а пришла только потому, что ей какой-то умный посулил… – У нее перехватило горло.
«Год не заглядывала, – мысленно повторил Струмилин. – Значит, правду говорил Валера, будто это он сам и оградку покрасил, и цветов посадил, и вообще в порядке все содержит. Не очень большой, правда, порядок, ведь начали мы с того, что пропололи могилку, выдрали кучу сорняков, но все же… А она, сучка, признается в открытую, что не ходит к Косте, ни стыда у нее, ни совести!»
– Ах ты, тва-арь, – каким-то незнакомым, размягченным, почти ласковым голосом вдруг пропел Валера, выплывая из-за спины Струмилина. – Ах ты, шлюха блядская! Кто тебе звонил? Что врешь? Небось сама свиданку очередному хахалю назначила – чтоб Котьку еще похлеще достать, даже мертвого? Ну, хватит с меня! Хватит! Жалел тебя в память друга – а теперь все! Все! Давно пора сказать тебе, кто ты есть. Сказать – и показать!
Валера сунул руку за пазуху, выхватил что-то из внутреннего кармана легкой светлой куртки и швырнул на стол.
– Ты меня жалел?! – успела выкрикнуть с глумливыми интонациями Соня – видимо, еще по инерции свары. – Да от твоей жалости я скоро в петлю…
И тут она осеклась, вперившись взглядом в яркие картинки, веером разлетевшиеся по столу.
Фотографии… Одна спорхнула со стола в траву, к ногам Струмилина, и он поднял плотный глянцевитый прямоугольничек. Всмотрелся – и свободная рука сама по себе, автоматически, прижалась к сердцу.
Да… Если бы у него была жена и он увидел ее вот такой …
Первое, что бросалось в глаза, – голый поджарый мужской живот. Живот черный – как и ноги, согнутые в коленях. Черным все это было потому, что принадлежало негру могучего сложения, попавшему в кадр только до середины груди. На бедре у него кривой, небрежный какой-то шрам, отчетливо видный на лоснящейся коже. Между колен негра лежала белая женщина и ласкала губами огромный негритянский орган. Волосы ее были откинуты назад и золотистой пряжей покрывали ковер попугайной красно-зеленой расцветки. И негр, и лицо женщины сняты чуть не в фокусе – ну в самом деле, не позировали же любовники, а трудились самозабвенно! – однако не могло остаться никакого сомнения: на снимке Соня Аверьянова. Вот эта самая, стоявшая сейчас перед Струмилиным с выражением такого ужаса на лице, словно перед ней воистину разверзлись бездны преисподние.
«А ведь она и правда не знала, из-за чего Костя…» – промелькнуло в голове.
У Сони в руках тоже была фотография. Она взглянула на Струмилина с беспомощным выражением и почему-то протянула ему этот снимок. А он машинально отдал ей свой. Так бывает, когда люди рассматривают фотографии – снятые на пикнике, или на свадьбе, к примеру, или какие-то экзотические красоты, запечатленные во время поездки за рубеж, – и обмениваются ими. Обменялись и Струмилин с Соней, так что она теперь могла полюбоваться собой в компании с негром, а он – лицезреть ее, скачущей верхом на том же черномазом и на том же ковре. Присутствовал на снимке и третий – на сей раз белый мужчина: в мушкетерских ботфортах до колен, но без штанов. Видны были его волосатые ляжки и напряженное естество. Судя по позе, он пристраивался к Сониному рту. В руке его плетка, однако ни у кого и мысли не могло бы возникнуть, будто Соня здесь к чему-то принуждаема силой. Голова ее была самозабвенно закинута, груди стоят торчком, волосы струятся по спине. Плетка, определенно, была всего лишь средством для получения пущего удовольствия.
– Господи… – хрипло выдохнул Пирог, тоже вперившийся взглядом в какой-то снимок, и этот шепот разрушил странное оцепенение, овладевшее всеми.
Соня выронила фотографию и прижала руки к лицу. Потом странно, тоненько вскрикнула и пошла куда-то, не разбирая дороги. Мужчины – каждый держал в руках фото – смотрели, как она мечется внутри оградки, натыкаясь грудью на памятник, на прутья… Потом, споткнувшись, она упала на колени прямо на могильную плиту и, вскрикнув от боли, открыла лицо.
Прямо напротив ее глаз оказался Костин портрет: черно-белый эмалевый овал. Русые, сильно поредевшие волосы, равнодушные глаза под набрякшими веками. «А я его таким не помню, – со странным раскаянием подумал Струмилин. – Сколько мы не виделись? Два года? Да, два года. Поэтому я и Соню не знал. Да уж, такую-то – век бы не знать!»
И тени не осталось от мгновенной вспышки восторга, охватившего его при первом взгляде на эту женщину. Струмилин не был ханжой, вот уж нет, никогда не был, он понимал, что в жизни всякое может случиться, от измены – как от сумы и от тюрьмы! – не стоит зарекаться, нормальный, сильный мужик должен быть готов прощать, если уж пустил женщину в сердце. Ведь женщина – это что? Игрушка, служанка мужчины, но в то же время – змея, которую он обречен отогреть на своей груди.
Однако в теории все легко и просто, а видеть это белое тело, сплетенное с черным… И у них, у негров, омерзительные розовые ладони и пятки! Вообще-то от интернационализма в нашей стране не убережешься, интернационализм – дело хорошее, но только морально, а вот физически, вернее, физиологически… А она, значит, смогла. Ну и… ну и все! И нечего из-за нее переживать!
Струмилин перевел дыхание и почти безучастно смотрел, как Соня встала с плиты, всхлипывая, вывалилась за калитку, чудом не зацепившись за острия оградки своим развевающимся жакетиком, и побрела прочь, натыкаясь на все заборы. Она тащилась еле-еле, и чем дальше удалялась, тем больше становилась похожей на подбитую черно-серую птицу.
Наконец она свернула на тропинку, ведущую к большой дороге, и скрылась из глаз.
Сразу стало легче. Струмилин собрал с травы и со стола фотографии, стараясь складывать их картинками внутрь, чтобы ничего больше не видеть, но то и дело бросались в глаза сплетенные разноцветные руки и ноги, это лицо, эти волосы… Однако теперь он был спокоен как лед. И голос его казался ледяным, когда Струмилин произнес: