Смерть за хребтом

Я всегда воспринимал любовь как полное слияние любящих в нечто единое. Как ядра элементарных частиц, случайно содвинутые, отторгая немедленно все чуждое, сливаются в стремлении друг к другу в единую частицу, так, по моему мнению, должны сливаться и воистину любящие.

Но люди не сливаются навеки, люди не отторгают все чуждое, люди живут своей одинокой жизнью... Люди всегда заняты собой... Навек прикованы к себе...

Немного погрустив после таких размышлений, я незаметно для себя заснул.

Проснувшись, увидел над своей кроватью женщину с родинкой. Она рассматривала меня пристально, как хозяйка, как рассматривают человека, желая оценить его возможности и характеристики.

Видимо, для ее целей я еще не подходил и она, щелкнув пальцами, решила продолжить герлотерапию.

Не успел щелчок раствориться в коврах и гобеленах, вошли девушки. Среди них была и та, к которой устремлялись бесконечной чередой мои сладостные грезы.

Гурии, да, да они мне казались гуриями, присели на кровать как бесплотные видения. Они не были едины в своем ансамбле любви. Каждая из них была сама по себе; они не обменивались взглядами, не заливались общим смехом и не совершали связанных движений, и потому, когда я смотрел на одну, то другие как бы исчезали, растворялись в окружающем пространстве. Это было странное действие: поворачивая голову, я как бы переходил из одной реальности в другую. Такие переходы завораживали необыкновенной новизною возникавших видений и вдруг охватывающих тебя чувств, они превращали действительность в фантастику!

Незаметно три девушки исчезли, и я остался наедине с целью своих устремлений. Она подсела ко мне так близко, что я мог бедрами воспринимать таинственно-знакомый рельеф ее спины...

...Вот уходящая в блаженство ложбинка с волнующими островками позвонков...

...Вот ребрышко, из которого я хотел бы быть созданным и в которое я хотел бы превратиться в конце земного пути...

...Вот нежная плоть, источающая волны действительности...

А вот она, привстав в детском смятении, потянулась пальчиком к безобразной рваной царапине, бугрящейся на левом моем плече, и в этом легком движении коснулась меня ягодицей... Ветер восторга ударил в мое разгорячившееся сознание, опалил сердце и ушел в пах, и был смятен, и был растерзан звуком неожиданно растворившейся двери.

В ее проеме черной вороной возникла хозяйка с серебряным подносом в руках. На нем толпились пузырьки и коробочки с мазями и растирками. Подойдя ко мне, она улыбнулась и, показав на девушку подбородком, произнесла: “Лейла”. Потом, показав на свою массивную грудь, представилась Фатимой.

Вдвоем они растерли мои раны и царапины. Я, оставаясь в трансе, вызванным неожиданным переломом событий, безмолвствовал.

Перед уходом ворона велела мне выпить какого-то лекарства. Горечь его была вполне компенсирована тем, что чашка со снадобьем управлялась бесконечно изящной ручкой моей богини... Не успев поймать взгляда оставшейся на моем ложе девушки, я заснул.

Проснувшись ближе к вечеру и обнаружив, что в комнате никого нет, я решил исследовать свои апартаменты. Особенно меня интересовал вопрос – кто я? Пленник или гость?

После небольшой экскурсии выяснилось, что я заперт. Входная дверь, сделанная из крепкого дерева, никак не реагировала на мои попытки хотя бы пошевелить ее. На окнах за стеклами были укреплены решетки из толстых железных прутьев. Просторный внутренний дворик – хайет – с чахлой финиковой пальмой, склонившейся над пересохшим бетонным бассейном, был охвачен оградой, снаружи к ней примыкали безнадежно высокие глухие стены соседних домов.

Обернувшись на легкий шум, я увидел в комнате трех девушек, подруг Лейлы. Они принесли ужин – жареную рыбу, вареный рис с зернами граната, фрукты. Улыбаясь, они внимательно вглядывались мне в глаза. К своему сожалению, я не смог выразить в них любовь или хотя бы повышенное внимание – сердце мое принадлежало Лейле, несомненно, самой красивой из них.

Я деловито приступил к рыбе и большой бутылке белого “Мартини” и быстро добрался до хребта первой и дна последней. Девушки, почувствовав мои приоритеты, безшумно исчезли. После расправы с вином и едой я улегся на свою барскую постель и принялся рассуждать на тему: “Женщина в моей жизжизни”.

Образ прекрасной дамы, далекий и недостижимый, впервые вошел в мое детское сознание с романами Майна Рида. Окуджава завершил своими песнями невозможный в реальной жизни образ: “И в день седьмой, в какое-то мгновенье, она явилась из ночных огней...” Вокруг же всегда были нормальные женщины с нормальным стремлением скорее выйти замуж, а потом рожать детей, выщипывать брови, тратить деньги на ветер и кокетничать с настырными мужчинами.

Ксения... Кузнечик... Жизнь с ней была похожа на первый в моей жизни самостоятельный маршрут... Ничего у нас не вышло. Не прижились, не притерлись. А расходились, разрывались восемь лет. Переехали даже в Карелию, в надежде сладить в новой обстановке, но напрасно. Пожили кое-как год, потом она покидала вещи в контейнер и уехала с сыном в Душанбе.

Я был смятен, но надо было что-то делать, и я поступил в аспирантуру. Пожив полгода дома, Ксения вернулась. Несколько месяцев мы жили в комнате на Арбате. Летом, отправив сына в пионерский лагерь, поехали на полевые работы. Там она влюбилась в Женю Губина, разудалого белобрысого шофера с голубыми глазами и золотым зубом. Они придавались любви, пока я ходил в одиночные маршруты.

Это было что-то! Однажды Губин сказал: “Не надо Ксюхе сегодня в маршрут – у нее менструации”. Я не поверил своим ушам и придумал какое-то объяснение. И на автозаправке придумал. Женька попросил достать из его бумажника талоны и я, выполняя его просьбу, обнаружил в нем фотографию Ксении. Подписанную моими пламенными стихами в момент, когда счастье переполняло меня.

Во второе аспирантское поле я поехал с Татьяной, учительницей французского. По дороге из Ташкента мы завернули на Искандер-куль. Там, на берегу этого красивейшего горного озера, рядом с машиной, в кабине которой ворочался шофер Витя, я несколько ночей подряд готовился к встрече с Ксенией. Готовился в спальном мешке Татьяны...

Встреча состоялась, и Ксения с места в карьер потребовала развода. Оказывается, Губин полгода как переехал к ней.

Я был раздавлен и унижен. Но жизнь шла своим чередом и пришла пора провожать Таню и встречать Клару, молоденькую длинноногую и красивую сменную повариху. Молоденькая, длинноногая и красивая повариха сразу же влюбилась в будущее светило советской геологической науки. Перед отъездом в горы, мы несколько дней провели на душанбинской перевалочной базе и вечерами, когда я, наслаждаясь долгожданной прохладой, дремал на раскладушке под виноградником, она неслышно подходила и нежно гладила мои волосы...

В Москве мы встретились с ней пару раз. В последнюю встречу я был намеренно груб, и мы расстались – через неделю приезжала Ксения. Чтобы уехать спустя два месяца...

Потом были Приморье, море, тайга и Ольга. Серо-голубые глаза, маленькая родинка на нижней губе – видна лишь, когда смеется. Светлые крашенные волосы. Плечи с едва заметными веснушками, горячее податливое тело, высокая точеная грудь. Я был ее тенью, впитывал в себя каждое ее движение... Губ, глаз, тела... Она чувствовала себя единственной в мире женщиной.

Я все придумал, вернее, приделал этот роман к обычному концу. Я знал, что все умрет. И потому наслаждался, пил ее, как последнюю каплю...

Вечер этот пройдет, завтра он будет другим,

В пепле костер умрет, в соснах растает дым...

Пламя шепчет: “Прощай, вечер этот пройдет.

В кружках дымится чай, завтра в них будет лед”.

Искры, искры в разлет – что-то костер сердит.

“Вечер этот пройдет”, – он, распалясь, твердит.

Ты опустила глаза, но им рвануться в лет —

Лишь упадет роса вечер этот пройдет...

Несколько лет спустя я увидел ее... Простая, обычная. Лишь в глазах что-то... Видела меня того. Не сводящего глаз... И вспомнила себя. Единственную.