Страница 42 из 58
С каждой минутой, проведенной в обществе этой необыкновенной девушки, моя душа прекрасно менялось, и потому упоминание статического электричества, возникающего в результате трения двух тел, заставило меня покраснеть больше.
Подумав, Наташа солдатиком спрыгнула с трубы, уже скрывшейся под водой. Порадовавшись, что лампочка от брызг не лопнула, я мигом стащил с себя брюки; она неприятно этому удивилась, и мне пришлось объяснять, что такси мы взять не сможем, и потому в мою уютную холостяцкую квартирку придется ползти пешком по весьма горячим трубам.
После того, как почти вся моя одежда переместилась на тело девушки, мы поднялись в короб и поползли ко мне. Крысьи тушки, заготовленные Эдгаром на черный день, можно уже было нанизывать на веревочки, как вяленую рыбу.
47. Я — «милый»!
Я испытывал крайние муки, представляя, как труба с перегретой водой жжет нежное тело девушки. Бог со мной, я мужчина, что мне ожоги? но представлять, как ее тело краснеет и покрывается волдырями, было выше моих сил. Поэтому я говорил без умолку, читал стихи Окуджавы («И в день седьмой, в какое-то мгновенье, она явилась из ночных огней»), рассказывал истории из своей безалаберной жизни. Может быть, именно из-за этого мы попали не в мою холостяцкую темницу, а совсем в другое место.
Мы попали в помещение, весьма похожее на то, из которого бежали. Воды в нем не было, зато на чугунной трубе сидел бесценный кот Эдичка.
Сидел и самозабвенно умывался.
Наталья обрадовалась, бросилась к нему, взяла на руки. Отметив, что, благодаря изящному телосложению, она избегла ожогов, я хотел предаться унынию (опять я третий лишний!), но, мягко говоря, ревнивый взгляд, брошенный на кота, переменил мое настроение полностью. Почему? Да потому что на его довольной мордочке, я увидел маленькое черное зернышко. Подойдя, я снял его пальцем, переместил в рот, попробовал.
Да, это была икринка. Икринка осетровых рыб. Судя по сытому выражению глаз, именно ее братья и сестры теснились в желудке моего домашнего животного.
— Икра, черная икра. Он ее ел минут пятнадцать назад, — забегал я глазами по комнате.
Ничего похожего на сине-черную банку с изображением осетра, не обнаружилось. Не было и раздаточного окошка, из которого он мог получить подкрепление своим силам.
Наталья, обернувшись ко мне, увидела озабоченное лицо, потом то, что сотворило с моим телом труба с горячей водой. Опустив кота на пол, она присела, по-детски испуганная, передо мной на колени, присела растерянно, не зная, что делать. Обозрев себя, я порадовался, что труба по дороге туда была крайней справа, а по дороге оттуда — такой же слева. Если бы она, возвышавшаяся над другими, шла посередине, то жить дальше мне не было бы смысла.
Но посередине шла холодная, и я мог радоваться кислому выражению, появившемуся на лице Эдички. Этому выражению было от чего возникнуть — впервые за все время наших коллективных отношений Наталья предпочла меня, но не его.
— Господи, что же мне с вами делать! — сокрушенно покачала головой радость моих очей.
— Умоляю, не обращайте на это внимания, Эдичка все залижет, — добавил я уксуса в мимику кота.
Наталья улыбнулась, поняв, что мы с ним соперничаем.
Я помню эту улыбку до сих пор. Именно ею она открыла дверь, в которую вошло мое сердце, вошло навсегда. Чтобы избавиться от счастливо-глупого выражения лица я решил разобраться с икрой, которой, судя по всему, было набито брюхо Эдички, и которой можно было накормить Наталью. После обеда из кошачьего корма предложить ей сушеных крыс я не мог — это была бы тенденция.
Поцеловав руку девушки — в моих брюках и пиджаке она была просто прелесть — я обратился к коту:
— Ты где нашел икру? И почему съел ее единолично?
Кот посмотрел снисходительно. Догадайся, мол, сам.
— Он не смог бы открыть банку, — сказала Наталья, усаживаясь у стены.
— Значит, он побывал там, где икра лежит на блюдечке с голубой каемочкой.
— Или его кто-то подкармливает. Вам не больно? — теплое ее плечо чувствовало мое плечо, и я чувствовал — оно не прочь прижаться теснее, прижаться, чтобы не стало страха смерти хотя бы между нами.
— Да нет, все мои мысли о вас… — сознался я.
— Значит, скоро полезете целоваться? — кокетничала она очаровательно.
— Нет, не полезу. Это случиться позже, в страстном взаимном порыве. Можно я его дождусь?
Я чувствовал на себе внимание телевизионных камер Надежды, и сам того не желая, вел себя театрально.
— Взаимного порыва? — рассмеялась Наталья. — Что-то я его пока не представляю, — близкое ее плечо, сотрясаясь от смеха, раз за разом касалось не моей кожи, но сердца.
— Антураж здесь не тот… Хотя…
— Что хотя?
— Если бы он был другим, если мы были бы, там, наверху, в роскоши и уюте, мы вряд ли сидели бы рядом. И ваше плечо не прикасалось бы к моему плечу. Оно кстати, стократ красноречивее…
— Красноречивее меня? — посмотрела лукаво. Настроение ее менялось ежесекундно.
— Да.
— Мне что-то захотелось поцеловать тебя в щечку. Ты такой милый…
— Поцелуй, — сказал я, радуясь, что мы так органично перешли на «ты».
Чмокнула в щеку. Целомудренно. Я вознесся на небеса. Она обвела взглядом комнату, помрачнела:
— Мы умрем здесь, да?
— Чепуха! Если что, кота съедим. Или он мышек нам наловит.
— Больших серых мышек с отвратительными голыми хвостами?
— Да. Впрочем, ты с ним поговори — он на тебя неровно дышит. Может, и принесет баночку икры… Кстати об икре. Сдается мне, что с нами экспериментируют.
Я рассказал о Надежде, о ее пунктике, конечно же, умолчав о кульминации наших отношений.
— Так это из-за тебя я сюда попала?!
Мне не хотелось темнить, и я честно ответил:
— Судя по всему, да.
Я думал, она отодвинется, заплачет, станет упрекать, может быть, отодвинется или ударит сладкой своей ладошкой. Но ошибся — она положила головку мне на плечо. «За такую женщину можно умереть, — подумал я. — Такой можно отдать всю жизнь, отдать всю жизнь, за минуту общения…»
— Неужели можно так поступать с людьми? Надежда такая милая… — вопросительно посмотрела в глаза. — Ведь правда?
— На вид милая. А в душе черным-черно. И дикая ревность. Адель тоже такая. За возможность увидеть тебя хотя бы осунувшейся, она дала бы отсечь себе ноготь.
— Думаю, ты не прав… Да, Адель не любит меня, завидует…
Наталья замолчала, подбирая слово, и я прошептал ей на ушко:
— Красоте.
— Да. Если бы она знала, как я с этой красотой живу! Как хочется иногда стать маленькой незаметной мышкой и прошмыгнуть в музей, погулять в одиночестве по бульварам, посидеть в кафе с книжкой, не чувствуя, что в тебе ковыряются похотливыми глазами… Как же! С подругами болтаю — все смотрят, как на преступницу, обманом завладевшую тем, что могли получить и они. Мужчины прохода не дают, глазами раздевают, стараются хотя бы прикоснуться. И все подряд. Начиная от мальчишек и кончая стариками. А отец? Мне иногда кажется, что он охрану ко мне приставил из-за себя. Чтобы она меня от него оберегала. Он даже прикоснуться ко мне боится, не то, что поцеловать…
— У Чарльза Буковски, хорошего писателя, есть рассказ. В нем одна девушка из-за этого что-то сделала со своим лицом. Или хотела сделать, не помню. Это глупо, потому что красота, как и ее противоположность, от Бога, а Бог — это испытание. У Мисимы еще есть рассказ. В нем герой не смог стать соразмерным с красотой, правда, красотой не женщины, но храма, и сжег его, поняв, что тяготение красоты страшно, что это болезнь человека, болезнь, разрушающая нормальную жизнь… В этом трагедия эстетики.
— Тяготение красоты — это болезнь?
— Да. Восторг красотой — сильнейший наркотик. Раз его испытав, ты ищешь все новый и новый. Вот закаты, например. Ты любуешься ими раз за разом — и привыкаешь. И начинаешь искать другой наркотик. Любуешься Ренуаром — и привыкаешь…
— Значит, ты скоро привыкнешь ко мне?