Страница 50 из 57
В их доброте крылось какое-то бесшабашное веселье. Днем они работали на винограднике или в саду, готовили обед, убирались в доме и обстирывали всех, а ночью садились перед маленьким черно-белым телевизором и смотрели американские шоу с плохим переводом на французский. Весной восемьдесят второго года в этой сельской идиллии Жильца застал один из самых страшных приступов головной боли, которая взрывалась тошнотой, стреляла в позвоночник и вспыхивала за глазами с такой силой, что их хотелось вырвать. Так что остальные выселили его в древний бетонный домик для гостей, где заколотили окна, забаррикадировали двери и заперли его, как дикого зверя.
Когда на следующее утро он встал, головная боль стихла, и дверь была не заперта, а снаружи на двери виднелась черная надпись: OCCUPE. [53]
Старушка-хозяйка готовила к первому из двух пиров на весь мир. Около одиннадцати часов все уселись за стол во французском саду, под голубым небом, и белая скатерть колыхалась на ветерке, а над головой вяло жужжали мухи. Старушка начала выносить еду, а старик – выставлять из погреба винные бутылки, и в этот момент, может, переменился ветер, а может, на солнце наползло сонное облако, и весь сумбур в голове Жильца осел, как пыль, и к тому времени, когда старик принес последнюю бутылку – через четыре часа после начала застолья, после многих выпитых бутылок, – Жилец подумал про себя: ах, вот примерно такой и должна быть жизнь! Все всех любили – бывшие дружки, ссорившиеся с подружками, революционеры, ссорившиеся с декадентами-американцами; в красном вине и белой скатерти под голубым небом было что-то, придавшее всем человечности. Они флиртовали и шутили на смеси языков, которых не понимал никто, и смеялись на общем языке, который превосходно понимали все, а после обеда их хватило лишь на то, чтобы выволочь себя из-за стола, тяжело проковылять по тропинке к прогалине в высокой траве и там улечься. Теперь, много лет спустя, лежа на набережной Сены и глядя в небо, Жилец вспоминает, как лежал с закрытыми глазами в высокой траве и падал в небо над головой, которая была легче воздуха, будто превратилась в воздушный шар, готовая улететь от остального тела и больше не возвращаться, а он удивлялся, так же как, наверно, удивляются все пережившие подобный миг: почему такие мгновения столь мимолетны, почему все мгновения не могут быть такими? Заснув в траве, он проснулся через два часа и увидел, что Мадам Мао, или Мисс Мировая Революция-1982, или как ее там еще – на самом деле ее звали Сильвия, и она никогда не была прекрасней – нежно касается его плеча, зовет по имени и говорит, что пора ужинать.
Через несколько недель он почти на нуле. Когда парижский апрель переходит в май, он возвращается утром на вокзал Монпарнас, чтобы забрать свой бумажник из камеры хранения и купить билет на скорый поезд TGV до побережья Бретани. Дожидаясь поезда, он покупает в одном из привокзальных магазинов рубашку и недорогие штаны, потому что прежняя одежда превратилась в лохмотья. Ему хочется купить еще и новые туфли, но этого он не может себе позволить. Еще несколько франков он тратит на общественную душевую.
Хотя он принял душ, побрился и оделся во все новое и хотя большую часть поездки он спит, остальные пассажиры избегают его. Ему уже обрыдли ночевки под мостами через Сену и ночные грабежи. По дороге от Парижа до Шартра, Ле-Мана, Лаваля и Рена ему спится лучше, чем все последнее время, и через семь часов после отъезда из Парижа в старом укрепленном порту Виндо пересаживается с TGV на местный поезд, который довозит его до бретонской деревни Сюр-ле-Бато. [54] Здесь все еще стоят древние дома, построенные из перевернутых корпусов лодок, которые тысячу лет назад таинственным образом оказались на берегу в двенадцати километрах от моря. Среди ночи сойдя с поезда, он видит с вершины холма, как внизу, в долине блестят в лунном свете выбеленные лодочные днища.
Это тот самый поселок, чей почтовый штемпель стоял на письме от матери, которое Жилец нашел много лет назад, хотя до сих пор не помнит, как получил его. Прибыв этой ночью в Сюр-ле-Бато, он ночует на станции и, проснувшись, чувствует себя не очень хорошо. Спустившись с холма в поселок, он заказывает в кафе «Писсарро» тарелку тушеного мяса и стакан вина. Бармен и повар объясняют ему, что сто с лишним лет назад Писсарро заночевал в деревне и многие местные жители все еще никак не успокоятся после этого. Кроме кафе «Писсарро» здесь есть ресторан «Писсарро», гостиница «Писсарро», булочная «Писсарро», кондитерская «Писсарро», блинная «Писсарро», супермаркет «Писсарро», прачечная «Писсарро», маленький пруд, куда впадает ручей, называется «Озеро Писсарро», есть еще «Лес Писсарро», а две-три сотни местных жителей претендуют на звание потомков Писсарро – очевидно, художник не терял времени зря в ту единственную ночь, что провел здесь. В Сюр-ле-Бато приезжают другие художники писать его волшебный свет, который, как указывают местные жители, так очевидно пропитал все написанное Писсарро после посещения деревни; хотя непонятно, когда и каким образом художник проникся этим глубоко преображающим сиянием, проведя в Сюр-ле-Бато ночь. Как бы то ни было, объясняет бармен, поселок относится и к этому свету, и к Писсарро с понятным собственническим инстинктом.
Когда приходит время рассчитываться и у Жильца не хватает, бармен сам платит за стакан вина. Он провожает чужака-американца в поселок, где селит его на ночь у Натали, старушки лет семидесяти пяти, которая всю жизнь живет в Сюр-ле-Бато. Овдовев в возрасте двадцати трех лет, когда была на восьмом месяце беременности, и больше не выйдя замуж, Натали держит маленькую гостиницу «Писсарро», доставшуюся ей от отца. Она приготовила для Жильца комнату на верхнем этаже, откуда через окно видна площадь с кафе, рынками, лавочками сувениров и маленькими мощеными тротуарами, ведущими к художественной школе на вершине холма. За площадью виднеется река. Все разговоры заезжего американца со старушкой очень коротки, но исполнены радушия; поп [55], лжет Натали так же радушно, когда Жилец спрашивает, не помнит ли она американку, заезжавшую сюда много лет назад. Только потом, когда хозяйка гостиницы снова спустилась вниз, Жилец понимает, как бестолково и даже тупо задал свой единственный вопрос: ведь в действительности его мать не была американкой, и французы могли принять ее за француженку.
Комната, где он спит, очень проста для старой европейской спальни в старом доме, даже обустроенном под гостиницу: кроме кровати, в ней стоит простой комод с зеркалом, никаких часов, а на стене, не считая маленькой акварели – написанной, несомненно, при свете Писсарро, – только старый клочок страницы, как заключает Жилец, из дневника. На обрывке стоит дата – 2.2.79.
Он слишком долго имел дело с календарями и сразу распознал в этих цифрах дату. Сняв ее со стены, он лег на кровать – и большую часть ночи при свете стоящей на комоде маленькой лампы смотрит на дату, заставляя мозг усвоить ее. Всю свою жизнь он не изучал ничего, кроме дат, и теперь Жильцу кажется, что он должен бы мгновенно идентифицировать дату и ее значение в схеме хаоса; однако долгое время, как ни силится, на ум не приходит ничего, что случилось бы во второй день февраля 1979 года. Он перебирает в уме все дни этого месяца и этого года, перебирает все соответствующие события. Весь его ум сосредоточивается на 2 февраля 1979 года. Потом Жилец расширяет круг, чтобы захватить все даты вокруг. В первый день февраля 1979 года старый мстительный аятолла, проведший много лет в изгнании в Париже, вернулся на свою ближневосточную родину и был принят как герой, поэтому, возможно, какой-нибудь исступленный мусульманин-шиит, даже, вероятно, один из парижских последователей аятоллы, в это время проезжавший через Сюр-ле-Бато, запечатлел момент, прикрепив к этой стене дату. Но разве он бы ошибся в столь значительной дате хотя бы на один день? И разве стала бы хозяйка гостиницы держать здесь этот листок в течение двадцати лет? Только закрыв глаза, Жилец вспоминает, что 2 февраля 1979 года было днем, когда самый скандально известный из всех панк-рокеров, заподозренный в убийстве своей подружки, был найден мертвым в Вест-Виллидже в Нью-Йорке, а также это был день, когда Максси Мараскино заперла его самого в комнате в Нижнем Истсайде, где он просидел последующие семь месяцев. Жилец изумляется, вдруг вспомнив это, но он не может взять в толк, что эта дата означает именно в этом месте в этот момент и почему она должна была оказаться именно здесь и сейчас, в этой отдаленной комнате, в этом отдаленном поселке, в это отдаленное время.
53
Занято (фр. ). Или: здесь живут.
54
Sur-les-Bateaux (фр. ) – на лодках.
55
Нет (фр. ).