Амнезиаскоп

Я знал, что на самом деле меня не облепляли мошки. Но то, что я это знал, не имело значения, я все равно чувствовал их; чувствовал, как они ползают по всему моему телу, с головы до пят. Я продолжал повторять себе, что не облеплен мошками, но сколько бы я это ни твердил, все равно этому не верил. И тогда на меня накатила черная волна страха, поскольку именно в этот момент я понял, что начинаю сходить с ума. Это было наистраннейшее, ужасающее чувство – слушать аргументы рациональной части моего мозга и знать, что они верны, и все же отвергать их, быть холодным свидетелем, да едва ли не аналитиком собственного срыва. Моя душа просто-напросто не верила моему мозгу. Меня охватил почти непреодолимый импульс вылезти из постели, одеться, прыгнуть в машину и в изнеможении укатить по шоссе, как я катил еще с Вегаса, копя штрафы за превышение скорости, потому что я не мог заставить себя притормозить. И я знал – в моей голове не было ни тени сомнения, – что если я поддамся этому импульсу, то врежусь прямо в склон горы. Я твердо знал, что несколько мгновений назад пересек границу рассудка, а еще через несколько мгновений пересеку границу самоубийства; и все же я едва удерживался от того, чтобы не поддаться импульсу. И в темноте, где я лежал, облепленный несуществующими мошками, меня захлестнуло памятью обо всех моих провалах; и впервые в моей жизни меня посетило это уникальное ощущение – одиночества, которому я тщеславно полагал себя неподвластным. Я с абсолютной четкостью ощущал, что эта ночь может оказаться последней в моей жизни.

Я включил свет. Отбросил простыню и долго глядел на свое обнаженное тело, вновь и вновь убеждая себя в том, что оно не облеплено мошками. Через час я наконец начал верить себе; наконец я снова натянул простыню, выключил свет и заснул.

На следующее утро я опять сел за руль и продолжил свой путь по шоссе. Днем мне выписали еще одну штрафную квитанцию за превышение скорости, и я принял ее так же беспечно, как полицейский ее вручал, поскольку это был особенно нелепый штраф: я был уверен, что ехал ровно восемьдесят, ни на милю быстрее, по грунтовке где-то в Айдахо, так как, согласно карте, это была единственная дорога к Лунным Кратерам. Перед самым закатом я увидел длинный хвост машин, стянувшихся на фестиваль.

Я дожидался в очереди чуть более часа, прежде чем наконец достиг въезда, и только тут вспомнил, что не привез с собой приглашение, полученное в тот день, когда ушел из газеты. Но у охранника в будке был список с моим именем, и он пропустил меня, и я сманеврировал между черных кратеров и холмов обугленной долины, где все ждали начала фильма в открытом лунном кинотеатре на тысячи машин. Люди сидели на капотах лицом к огромному белому парусу, поднятому на мачте, врытой в землю. Я припарковал машину и вылез. Спустилась темнота.

Картину проецировали на белый парус. Иногда фильм наполнялся ветром, дующим из Канады сквозь кратеры; мы были черным кораблем-призраком под названием «Марат», плывущим по равнинам Айдахо. Не раздавалось ни звука – ни с экрана, ни из публики – до самого конца, который был встречен долгим нарастающим ревом. Фильм оказался совершенно не таким, каким я его воображал, и это принесло мне облегчение. Где-то между моей рецензией и данным моментом он приобрел собственную сущность. Затем крохотный старичок встал перед пустым белым парусом и в свете прожекторов просто помахал рукой; и в то время как люди и машины стали разъезжаться, я побрел к экрану, против течения исходящей миграции. В тот момент, когда я начал было думать, что трачу время зря, я увидел его, окруженного толпой организаторов фестиваля и щелкающих вспышками фотографов, и я долго стоял там в нескольких шагах от него и просто смотрел.

Господи, ему, должно быть, было сто лет. Но он казался столь же крепок духом, сколь немощен телом, и наслаждался всем этим вниманием, хотя выглядел так, будто уже повидал слишком много, чтобы принимать это всерьез. И вдруг посреди всего гама, в темноте, где я никогда бы не подумал, что он сможет меня увидеть, – он меня увидел. Он повернулся, посмотрел прямо на меня и выжидающе улыбнулся, как будто ждал от меня каких-то слов. Я подошел поближе, и один из организаторов шагнул мне наперерез, но старик сделал знак, чтобы меня пропустили. Все на секунду замерли, думая, будто он собирается что-то сказать; но заговорил я.

– Все пропало из моей жизни, – сказал я ему, – все уехали. И я больше не знаю, что должен делать. Я прикатил сюда из самого Лос-Анджелеса, чтобы спросить у вас.

На секунду я подумал, что он не расслышал меня. На секунду он снова повернулся ко всем остальным, кто пытался с ним заговорить; но тут он поднял руку, и…

И Адольф Сарр поворачивается ко мне с той же улыбкой, уже не выжидающей, а удовлетворенной, и так тихо, что я не должен был бы этого услышать, но я тем не менее прекрасно различаю каждое слово, говорит: «Стань посмешищем». И мы смотрим друг на друга еще одну секунду, прежде чем его проглатывает толпа.

Я возвращаюсь к машине, забираюсь внутрь и – на вменяемой скорости, впервые за три дня и тысячу миль, – еду обратно туда, откуда приехал, идеальный Паяц-Заика из Американского Таро.

Я пересекаю границу между Айдахо и Ютой и не останавливаюсь, потому что если бы у меня и были деньги на мотель, я бы все равно не остановился. Из чистой усталости я паркуюсь, чуть не доезжая до Невады, и сплю часок, и еду дальше, незадолго до полудня минуя Вегас. Вскоре после полудня я снова в Калифорнии, и Третья станция начинает прорезаться на самом краю диапазона, и в состоянии оцепенения я оказываюсь в Лос-Анджелесе, почти через семнадцать часов после того, как отъехал от Лунных Кратеров. Далеко за гранью изнеможения, за гранью действия адреналина, без причины для возвращения, без единственной причины, зовущей меня сквозь одно черное кольцо за другим прямо в «яблочко» Голливуда, и потом через Черные Проезды на другую сторону, через Беверли-Хиллз, мимо Парка Черных Часов, в Палисэйдс, я сворачиваю с бульвара Сансет и подъезжаю к тому же обрыву, где я был утром после того, как мы с Вив похитили Сахару из «Электробутона», и как раз вовремя, чтобы увидеть, как солнце падает в море.