Деньги

Когда Гопстер отлучился в туалет, Лесбия со значением уставилась мне прямо в глаза, выдержала паузу и произнесла:

— Джон, я беременна.

Великолепно, подумал я; теперь и Кадуту кондрашка хватит. Но тут мне еще кое-что пришло в голову.

— А ты уверена, что от него?

— Не совсем.

— Но ты же наверняка что-нибудь принимаешь. Или там спираль...

— Джон, скажи пожалуйста. Почему об этом должна всегда думать именно женщина?

Чего-чего?

— Потому что именно женщина всегда залетает.

— Я думала, что стерильна.

— Кто?

— Я была стерильна.

Ну да, конечно, рифмуется с «дебильна».

— И в этом году у меня уже было два аборта. Давид ничего не знает.

— Про аборты?

— Нет. Про беременность.

— Осторожнее, Лесбия, — предупредил я. — Не забыла, что он верующий? У них с этим строго — священное право на жизнь, все дела. Ну, то есть...

— Это-то все ерунда. С религией он уже завязал. Но, Джон, он ничего не знает. А я хочу рассказать всему миру.

Только попробуй, подумал я; тогда я тоже расскажу всему миру — на первой полосе «Дейли минит». Лесбия сладко потянулась. Наверняка успела загрузиться кокаином по самое некуда, плюс тупое самодовольство. Только этого мне и не хватало для полного счастья — полоумная, безмозглая, накокаиненная сучка. Но все же я сумел взять с нее клятву молчать, хотя бы какое-то время, и когда вернулся Гопстер, она отправилась по его стопам с видом, уверенным донельзя. Вообще-то ее не было так долго, что я уж подумал, не решила ли она сделать аборт прямо там и сейчас.

Давид не сводил с меня доверчивого взгляда.

— Джон, я понимаю, что вас беспокоит. Вы думаете, это сорвет работу над «Плохими деньгами». Вы не правы.

— Обнадежьте меня.

— Мы вместе репетировали. Собственно, с этого все и началось. Помните, в сценарии, этот замечательный монолог, когда Лесбия говорит о моем духовном странствии?

— Ну... да, — встревожился я.

— Это настоящая поэзия, настоящая музыка. А помните мой монолог, когда я говорю, что Лесбия — воплощение живой жизни? И на репетициях мы постепенно поняли, что смысл наших жизней определяется своего рода двойственным цветением...

— Слушай, Давид, — сказал я, — может, лучше тебе просто потрахать ее до потери сознания какое-то время, а свадьба — хрен с ней, со свадьбой, а?

Он уже было хотел замахнуться, но я упредил его своим взрослым, пристальным взглядом. Знали бы вы, как все это меня достало, этот ненавязчивый базар под сурдинку — и прежняя его ершистость была ну чистый бальзам на душу.

— Вы не понимаете, — проговорил он. — Она учит меня жить.

Это я и так понял. Выглядел он кошмарно. По его меркам, утрахался он до полного дебилизма. Со всем порошком, бухлом, хай-тековскими игрушками и хрен знает, чем там еще у Лесбии кладовка набита, — даже не представить, что эти транжиры юности вытворяют в койке. Стоило лишь подумать об этом, и меня уже замучила одышка. С другой стороны, в чем-то это меня и устраивало. Ни к чему мне, чтобы Гопстер выглядел на экране слишком уж невинным или здоровым. Еще месяц в том же духе, плюс тени под глазами навести, — и он дойдет до самой что ни на есть кондиции, лучше не пожелаешь.

— У нее же всегда были деньги, так, — говорил Давид. — Она понимает, что с ними делать. Деньги ведь... она научила меня, что деньги для того, чтоб их тратить. Раньше я вообще не носил денег, даже мелочи — ни цента. Я не хотел забывать, что такое быть бедным. Но это же просто страх. Самый обычный стыд. Почему бы и не забыть? Все это в прошлом, теперь я дружу с деньгами.

Итак, этот философ добрался наконец до вывода. Какая жалость, что вся таблоидная и полуграмотная Америка его опередила.

— Ну что ж, — произнес я. — Теперь ты знаешь.

Когда Лесбия вернулась к столу, Гопстер подскочил и вытянулся по струнке, а за кофе с тортом они ласкались и ворковали, как пара потных студентов — нет, не так, скорее даже как пара актеров во вступительном, перед титрами, эпизоде фильма для взрослых. Я смотрел на их ужимки с нейтральным любопытством, с высоты своего богатого опыта, новообретенного покоя. Аналогичное ощущение я испытывал по поводу предстоящей встречи с Селиной... ох уж эта Селина. Пожилой официант расплылся в доброй улыбке, когда я бросил на поднос кредитную карточку «Вантэдж». В любом случае, уже к сегодняшнему вечеру про их роман будет знать весь город. И да, весь этот первобытный пыл можно легко включить в сценарий, с минимальной правкой. Да, надо соглашаться на бесплатную рекламу, а с Лорном я как-нибудь договорюсь. Эта его искусствоведша-аристократка. Еще одна сцена голышом. Еще одна сцена пытки. Да хрен с ним, пусть хоть на мыле поскользнется, выходя из душа, мне-то что. Какой все-таки безумный бизнес. Даже не бизнес, а заговор, финансовый заговор. Еще я подумал, и не первый раз, какая все-таки у нового сценария сверхъестественная приспособляемость; даже немного не по себе. Филдинг был прав. С этим сценарием можно вытворять абсолютно что угодно — гибок до неприличия. Прямо как Хуанита дель Пабло или Диана Пролетария — куда хочешь, туда и втыкай.

— Сэр, ваша карточка.

Я глянул на поднос — и холодный пот стыда сковал мою грудь ледяным панцирем. Холодный пот, горячий лед. Я поднялся из-за стола. В надраенном до зеркального блеска подносе я увидел выжидательное лицо официанта — и мою кредитку, аккуратно расщепленную вчетверо.

— Где этот долбаный метрдотель? Эй вы, подите сюда.

— Сэр, такова политика компании. Мы проверили вашу карточку по компьютеру. Все выплаты приостановлены в счет компенсации задолженности.

— Значит, компьютер обосрался, неясно, что ли? Вы знаете, кто это? Лесбия Беузолейль! Знаете, кто это? Давид Гопстер! Знаете, кто я такой? Да я мог бы купить вас на корню, хоть десять раз. Я мог бы...

И так далее в том же духе. Такой засады со мной давным-давно не случалось — как минимум, пару недель. Я еще немного поразорялся, но быстро утратил пыл — слишком уж смехотворный бардак. Будет о чем рассказать Мартине, над чем похихикать с Филдингом... После трехдневного уик-энда в карманах у меня оставалось буквально несколько десяток и пятерок, но потом Гопстер извлек из заднего кармана джинсов туалетный рулон сотенных и презрительно бросил две купюры на остатки шоколадного торта. Мы проследовали гуськом на выход. Я только задержался у аналоя, задрапированного бархатом с кистями, и поинтересовался у метрдотеля: