Побег куманики

Теперь, когда я лучше понимаю тебя — издалека ведь всегда лучше понимаешь! — мне кажется, я угадываю смысл твоих слов, показавшихся мне тогда мальчишеской заумью, попыткой произвести впечатление, ну… ты сам понимаешь чем, не так ли?

Их довольно трудно нащупать, эти точки.

Помнишь историю, как епископ Беркли хотел увидеть пейзаж за спиной и оборачивался неожиданно, чтобы пейзаж не успел исчезнуть?

А пейзаж всегда оказывался ловчее и успевал исчезнуть за мгновение до этого.

Так и тут: никогда не знаешь, что именно в тебе в тот момент изменилось, просто чувствуешь, что именно здесь сломалась привычная линия и контур замкнулся на долю секунды.

Это — как плыть на лодке по извилистой реке, верно?

Мы не осознаем всех петель и поворотов, но однажды замечаем, что движемся по другому руслу, мимо других деревьев и домов.

Если бы Густав был жив, он непременно рассказал бы какую-нибудь китайскую притчу, например про Конфуция и водопад в Люйляне, но Густава больше нет, а я не запоминаю притч, как не запоминаю телефонных номеров и дней рождения друзей.

Ты говорил, что такой точкой у тебя был день, когда ты понял, что не станешь больше изучать филологию, и еще день, когда ты понял, что твой брат тебя не любит… там было что-то еще, но я забыла, прости.

Так вот. Теперь мне кажется, что то мальтийское утро с воображаемой белкой и твоей ребяческой гримасой за мокрым стеклом такси, с этим неожиданным дождем, который зарядил так, будто хотел начисто смыть меня с поверхности острова, а я цеплялась, цеплялась — за мокрое кафе в аэропорту, за мокрую цветочную клумбу, за мокрый рукав таможенника, — то никудышнее торопливое утро и было такой точкой необратимости.

Хотя в тот момент я ничего не хотела так сильно, как уехать.

Мне казалось, что стоит мне покинуть Мальту, стоит взлететь, как все наладится.

Но — поверишь ли — в самолете все сделалось и вовсе невыносимым!

Кто дал вам губку, чтобы стереть весь небосвод? — думала я словами нелюбимого тобою Ницше, глядя в тусклый иллюминатор, так же испещренный каплями, как окошко такси, отъезжавшего утром от отеля.

Но оставим мерихлюндии — видишь, я помню это твое словечко!

Есть еще кое-что на донышке этой истории, и мне не терпится тебе рассказать.

Я получила письмо от Петры Грофф, той самой девчонки-следователя, которая вызывала нашу компанию на свои дотошные допросы.

Ты, верно, ее и не помнишь, такая толстушка с кудрявыми волосами.

Так вот, она пишет, что получила занятные сведения из Лондона, Бордо и Зальцбурга.

Скажу коротко.

Отец Надьи, который считался безнадежным пациентом, выписался из клиники через пару недель после ее гибели. Это ипо.

Эжен Лева оказался владельцем редчайшей коллекции фотографий, которая могла бы возродить его захиревший галерейный бизнес, но досталась, разумеется, не слишком печальной вдове. Это due.

Клиника, из которой со скандалом выставили Ионатана Йорка, закрылась в марте — с не меньшим скандалом! — причем двое ведущих врачей навсегда потеряли лицензию.

Там что-то связано с применением нелицензированных препаратов и богатыми старушками.

Это tr й.

Теперь скажи мне, умник Мо, — разве здесь не прослеживается ясная связь?

Ты еще не все знаешь: два дня назад я получила известия от своего лондонского коллеги.

Он с плохо скрытым удивлением сообщил мне, что мой протеже Г. Земерож, предоставивший статью о раскопках в Ком эль-Хеттан, получил грант на написание следующей монографии — об албанских храмах и монастырских комплексах времен Хаченского княжества.

Это то, о чем он мечтал, Мо! Он бредил этим своим Гарабагом целый год!

Парень, которому сначала отдали этот грант, внезапно отказался от докторантуры и уехал в Австралию, где у него отыскался не то богатый дядя, не то хорошенькая кузина…

Lo que era necesario demostrar[121].

Если я узнаю, что после смерти профессора сбылось его потаенное желание, круг замкнется.

И в середине этого круга буду я, все еще живая.

Фиона

май, 21

in pieno giorno[122]

я болен! сказал я пасмурному бэбэ, когда мы сидели под полосатым тентом в кафе porcino, по тенту стучал слабый мальтийский дождь, из кухни пахло горячим грибным супом, от этого запаха мне всегда хочется выпить, мы пили чилийское пино, что еще прикажете пить в кафе под названием боровик? вот мы и пили пино, нет! ты безумен, сказал бэбэ, изгибая дивную шелковистую бровь, какая разница? спросил я, пытаясь изогнуть свою, но у меня почему-то свело лоб и щеки, такая же, как между светом и освещением, сказал невозмутимый бэбэ и показал гарсону два пальца — repeter ! вот, например, вино, продолжал он, когда ты не умеешь пить, то хватаешься за него, чтобы заглушить тревогу или забыть обиду, оно и тогда, как это сказать? docilement ? терпеливо работает на тебя, но без радости, мо, без радости

вино надо пить счастливым, чтобы однажды захлебнуться острой, леденящей переносицу, обжигающей нёбо сиюминутностью, ради того поворота, где — всегда неожиданно — к тебе приближаются отдаленные прежде звуки и запахи, подходят вплотную и заполняют твою голову, пощелкивая пузырьками, и это все, что ты хотел знать о вине, оно не должно утешать, как не должны утешать друзья, они посылаются нам для другого

так и с твоим безумием, бэбэ допил вино и снова поднял пальцы вверх, оно несет тебя на изодранных крыльях, как это… planeur? как параплан, потерявший пассажира, но в то же время ты, пассажир, ласково глядишь на него с земли, потирая ушибленную коленку, ты и там и здесь, ты вот-вот увидишь, как врезаешься в крепостную стену, ну, скажем, в эту здоровенную цитадель на острове гозо, и твое тело ломается пополам, будто хитиновый кокон, крак! отчего же ты радуешься? отчего не бегаешь там, внизу, у подножия стены, разинув рот, как каменный жофруа де лузиньян, и не рвешь на себе волосы, как ахиллес, узнавший о смерти патрокла? оттого, что ты и там и здесь — и увидишь все своими глазами, вот отчего!

май, 22

волчья сыть, травяной мешок

сегодня ночью я рассказал бэбэ о фионе и вообще все об археологах

мне нужно было произнести вслух то, что я знал, чтобы увидеть, как это немного — газетные лоскуты из malta today, где про серийного убийцу в раскопках и всякие conjecture в этом роде, фионины щекотные разговоры по душам, особенно тот, утренний, что в глиняной яме с осыпающимися краями, и чтение оскаровой рукописи второпях, у него в номере — я тогда нарочно поменялся с дэйвидом, чтобы убираться на третьем этаже, — и листочки, выдранные наспех в день его смерти, что еще? пересуды прислуги на кухне голден тюлип, болтовня горничных, даже смешно

ну и что? сказал бэбэ, когда я закончил, чего ты хочешь? я хочу понять, что происходит, сказал я неуверенно, в эту самую минуту я уже не очень хотел

все они — и те, кто умер, и те, кто остался, — сунули нос в какое-то странное дело, да? и им его прищемили, всем, кроме фионы, впрочем, прищемили бы и фионе, но она сбежала, подбросив оскару насмешливую улику с рыжим облезлым хвостом

uno — камышовая надья, которую я видел только мельком, в ее худое невзрачное тело воткнулась деревянная стрела из самострела в могильнике, и как это устройство умудрилось не рассыпаться в прах? и — разве человека можно убить деревянной стрелой? это все равно что зарезать деревянным ножом, разве нет? dos — свалившийся в канаву француз? тот, с добродушным губастым ртом, как же его звали — сава? полиция считает, что его пытались ограбить, а мне ведь снилось что-то похожее, давно, еще ранней зимой, — снилось, что я несу что-то важное, завернутое в плащ, что идет дождь и что за мной следят, и я захожу в грязный бар, чтобы оторваться, вылезти в окно уборной — я теперь нашел эту запись в своем дневнике

121

Lo que era necesario demostrar (исп.). — Что и требовалось доказать.

122

inpieno giorno (ит.) — средь бела дня.