Страница 66 из 80
М-да. Вот бы мне научиться излагать свои мысли подобным образом!
Я спросила, известно ли ему, что доктора Расселл и Густава 3. связывают внеслужебные отношения? Он усмехнулся: женщины после тридцати трех становятся гусынями и желают иметь дело с гусятами!
Я спросила: как вышло, что в жизни всех троих — Надьи, француза и австрийца — происходили серьезные позитивные изменения, но как бы с опозданием, без толку, после смерти, когда они не могли уже этим насладиться?
— Изменения в жизни после смерти? — усмехнулся профессор, подкладывая мне странного коричневого сахару. — Вы что же это, Блаватскую на ночь читаете? Посмотреть в интернете про Блаватскую. Потом он звонил в рум-сервис, чтобы нам принесли чаю с лимоном, я выпила чаю и сняла жакет, шнурок с медальоном выбился из-под майки, я стала его заправлять обратно, почему-то ужасно покраснела, я всегда чувствую, когда краснею… и тут он спросил меня про Штуку, прямо так и спросил: зачем вы это взяли? Отпираться было бесполезно. Он ведь не спросил, где вы это взяли или — что это за амулетик у вас на шнурочке, дайте потрогать… он спросил таким голосом, как будто мы с ним вместе это нашли, только он удержался и не стибрил, а я не удержалась.
Я сказала, что с ума схожу по таким Штукам. И что эта — лучшая в моей коллекции, обычно я меняю украшения каждый день, а эту уже сто лет не снимала.
— Неудобно же спать с деревяшкой на шнурке? — удивился профессор. — Почему вы ее на ночь не снимаете? Я вот снимаю свою цепочку и кладу рядом с кроватью, — и он показал мне тонкую золотую нитку с крестиком.
Не стану же я ему объяснять, что завязала кожаный шнурок так крепко, что развязать не могу. А если разрезать ножницами, то считай — пропало. Придется искать новый, а это уже будет не то, мне именно такой — черный и шероховатый — нужен, я его в лавке у старьевщика нашла во Флориане.
Потом мы пили чай с имбирным печеньем, потом — немного коньяку, он мне рассказывая всякие смешные вещи про археологов.
Например, как итальянцы — университет Падуи — занимались раскопками на Крите и раскопали целую статую Геры. Это жена Зевса… и сестра, между прочим, тоже. Набежала куча народу, телевидение, люди из посольства, стали поднимать статую, чтобы перенести в музей, а главный археолог — наглый и стремительный — говорит: погодите, постойте! Я еще раз сфотографирую! Статуя зависла в воздухе, закачалась, тросы натянулись и лопнули. Гера упала на землю и разбилась на тысячу кусков.
Так вот — этому археологу несчастному запретили даже ступать на критскую землю теперь. И про него во всех учебниках напишут, про это постойте! погодите!
— А вам не кажется, что про вас тоже напишут? — спросила я профессора, я вдруг на него ужасно разозлилась. К тому же у меня жутко разболелась голова. — Ваша затея выглядит еще хуже, там хоть статуя разбилась, а у вас троих похоронили. Бедная доктор Расселл, оттого она и уехала так быстро, чтобы пресса не начала копаться в подробностях, верно? Вы-то вернетесь в свой Лондон и забудете, а ей еще долго отдуваться… А ведь это вы украли вещи из Гипогеума, я в этом ни минуты не сомневаюсь. Покажите мне остальные Штуки! Без протокола. Я никому не скажу.
Вот тут-то все и началось.
Точнее — все кончилось. Перед глазами у меня завертелось, комната поехала в одну сторону, профессор Форж — в другую… С этого места я ничего не помню! Потом была сразу двадцать вторая серия и утро — меня разбудил Аккройд, отшлепав своей мягкой влажной ладонью по щекам.
Я очнулась в кресле, шея ужасно затекла, в комнате было полно наших и пахло порохом, как на полицейских учениях. У окна стоял дядя Джеймисон и смотрел на меня этим своим лиловым недоуменным взглядом, от которого у меня горят уши, как будто мне все еще тринадцать и меня застали с сигаретой в школьной уборной.
Оскар Форж лежал на полу у выломанных начисто дверей номера, в ослепительной белой рубашке — куда делся синий свитер? Хотя да — в синем свитере умирать неинтересно, круглые красные пуговицы казались каплями крови, и на пол тоже натекло много крови, только настоящей.
Рядом с ним сидел русский, — в первую минутуя подумала, что эти двое стрелялись, русские любят стреляться на дуэли, — он склонился над ним и что-то говорил, поглаживая профессора по голове. До сих пор не понимаю: как его пропустили в эту комнату, где еще не были сняты отпечатки пальцев?
Глаза у профессора были открыты, мне показалось, что его ресницы дрожат, и я вздохнула с облегчением.
Аккройд потряс меня за плечи и принюхался.
— Фууу… Что за дрянь вы тут пили? — сказал он неожиданно грубо. — Что ты вообще здесь делаешь?
Тут мне стало плохо, и я помчалась в ванную, не успев ему ответить, точнее, пошла по стеночке, потому что голова у меня кружилась, как после ночи, проведенной на колесе обозрения.
Самое странное, что я успела заметить, пока пробиралась на другой конец номера, это то, что он здорово увеличился, растянулся, как дешевый чулок. Туда набилось человек шесть полицейских, плюс русский, плюс я, и еще раненый профессор лежал на полу… и еще полуголая девица в кружевном поясе с резинками — я только на картинках такие видела! — стояла столбом посреди комнаты и стучала зубами.
После того как я провела в ванной сто тысяч лет, мне стало немного лучше, и я поняла, что номер не увеличился вовсе, а получился из двух номеров. Дверь, которую я раньше не заметила — выкрашенная в тот же грязно-желтый цвет, что и стена, — была выбита, и соседний номер, совершенно такой же, будто отражение в зеркале, был виден почти весь, с разобранной постелью, письменным столом, заставленным бутылками, и чьим-то скомканным телом на полу, возле зеркального шкафа. Тело было накрыто цветастой простыней. В этом отеле все простыни в цветочек. Какая гадость.
Все, больше я ничего увидеть не успела, меня увезли в больницу и положили в специальную палату для полицейских, пострадавших во время операции. Это мне тамошняя сестра сказала, она смотрела на меня круглыми глазами, точно на звезду голливудского боевика.
Всю дорогу, что мы ехали в машине с хмурым испанцем-врачом, меня мучила одна мысль: как получилось, что я ничего не услышала?
Судя по тому, что происходило в номере, стрельба могла и мертвого поднять, к тому же обе двери были выломаны и целая бригада полицейских топталась вокруг меня не менее получаса. Как я могла не проснуться и лежать там как дура?
май, 5
укиё-э
не выношу, когда на меня смотрят, — я из тех робких посетителей, что готовы пить кофе без сахара, лишь бы лишний раз не поднимать глаза на официанта, но сейчас все иначе: на меня смотрит бэбэ, у него подведены черным серые глаза, будто бы золой, пережженными абрикосовыми косточками, и от этого мне не по себе, даже подташнивает немного
бэбэ, в клеенчатом фартуке со смеющимся рекламным верблюдом, продает сигареты на углу вилегейнон, это в старой мдине, возле голой пыльной площади бастион, бэбэ приехал из туниса и говорит на тамошнем французском, совсем не так, как погибший фионин дружок сава, у того был полный рот раскатистых леденцов, у бэбэ только кончик языка в меду, а остальное свист и шелест змей
теперь я хожу пить эспрессо в бастионы, делаю крюк, чтобы поздороваться с бэбэ, который смотрит прямо в глаза, хуже того — он затягивает туда свое пасмурное небо и пластинку с одой меланхолии, ките! выпей небо! были бы у меня офорты, позвал бы его на них посмотреть, а так позвал в цитадель на чашку кофе с ореховой хелвой, бэбэ кивнул без улыбки, снял фартук через голову, отдал свой лоток бакалейщице и пошел со мной, спокойный, как гипнос с маковым молочком на губах
вот бы покрыть его левкасом и позолотой, целиком, как александрийского мальчика, и поставить в углу, возле прачкиного толстого манекена, под глянцевой мордочкой лукаса с его горячей флавийской завивкой, под фотографией фионы не в фокусе, оттого что вертела головой, зыбкая фиона хиросигэ, бамбук и слива на станции токайдо, домашний музей мораса, любимые призраки в вашем доме! вход три лиры, группам и младенцам половинная скидка